Скоро в вагоне стало нестерпимо душно. Поезд всё не трогался.

Я радовался только одному: что Л.Н. относится к зевакам как должно, а именно с величайшей невозмутимостью, продолжая делать свое дело под этими устремленными на него со всех сторон взорами. Он ел спаржу (едва можно было из-за тесноты поднять от стенки вагона доску столика), грыз потом какие-то сухарики, угощал ими бывших тут же ребятишек, читал газету.

Через вагон стали проходить целые группы любопытствующих: дамы, барышни, чиновники. Подходит к Л.Н. господин, представляется директором реального училища, благодарит его за когда-то присланный для учеников этого училища портрет и уходит.

С площадки вагона я слышал, как какой-то господин на платформе говорил жандарму, ядовито усмехаясь:

– Надо, надо графу спаржей побаловаться!..

Потом, когда поезд тронулся, этот господин подсел к Л.Н. и все время заговаривал с ним. Это был не то сыщик, не то обычный на железных дорогах тип всезнающего коммивояжера. Во всяком случае, общего с Толстым он, конечно, ничего не имел.

Собрались вокруг них и другие охотники поговорить. Завязался незначительный разговор.

Скоро духота и разговор, должно быть, утомили Л.Н. Он вышел на площадку. Я решил выйти с ним вместе, просто посмотреть, как ему там будет. Выглядел он уже очень усталым.

На площадке оказалось не лучше. Было так же тесно, как в вагоне, и, кроме того, накурено. Из публики, состоявшей из нескольких полицейских и каких-то штатских неопределенного вида, никто не подумал уйти, когда вошел Л.Н., и уступить ему место, только немного посторонились.

Один полицейский, желая быть любезным, подставил ему открытый портсигар.

– Вы курите?

– Нет, – возразил Толстой с добродушным видом, – я раньше курил, а потом бросил и совершенно не понимаю, как могут люди брать в рот эту гадость.

Слушатели согласились с ним. Кто-то стал развивать его мысль.

Чтобы не увеличивать духоты, я ушел опять в вагон. Через некоторое время Л.Н. тоже вернулся. Кое-как удалось освободить для него скамейку, чтобы полежать, так как очевидно было, что он очень утомился.

По пути на всех остановках в наш вагон пробирались любопытствующие: обычно всё начальство каждой станции и пассажиры из других вагонов.

Конечно, это было чисто внешнее любопытство. И прав Л.Н., что не придает никакого значения такому вниманию к нему. Я уверен, что половина, если не больше, из этих людей не прочла ничего из писаний Толстого. Это вроде одной бабы в вагоне, которая ехала вместе с нами, в соседнем отделении. Она видела, что все смотрят на Толстого, и, решив, вероятно, что так всем нужно делать и что это признак хорошего тона, поднялась на скамью позади Л.Н., оперлась руками о перегородку, положила на них голову и мутными, сонными глазами меланхолически смотрела на лысину его всю дорогу. О чем она думала?

Но вот наконец и станция Благодатное, откуда мы должны ехать на лошадях пятнадцать верст в Кочеты. Поезд с шумом подлетает к платформе. Мы с Душаном высовываемся из окон. Ах, как хорошо! Татьяна Львовна стоит у дверей станционного здания и радостно машет нам зонтиком. Слава богу, приехали!..

Мы прошли сначала в комнату первого и второго классов. Публика, узнавшая Толстого, не отходила от двери этой комнаты, ожидая, когда Толстой выйдет. Набралось много народу, в том числе крестьян.

Я спросил у одного парня, молча и сосредоточенно глядевшего на дверь, за которой был Л.Н.:

– Вы читали что-нибудь из его сочинений?

– Нет.

– Значит, вам только говорили о нем?

– Кто говорил? Нет, ничего не говорили.

– А вы знаете, кто это?

– Не знаю.

Я уже не стал спрашивать, зачем же он стоит.

Так кончилось наше путешествие. Дорогу до Кочетов проехали быстро в четырехместной пролетке, на четверке лошадей. Л.Н. оживился, восхищался видом свежих зеленых полей, красивыми старинными одеждами женщин в деревнях, встречающихся по дороге. По случаю воскресенья народ весь был на улицах и разодет по-праздничному. Все время по лицу Л.Н. скользила радостная улыбка. По приезде он говорил, что теперь уже не скоро уедет, и шутя пугал этим хозяев. Те отвечали радушными приглашениями погостить подольше.

– Не будет теперь ни приходящих за пятачками, ни судящихся, ни матерей, которых ты должен примирить с дочерьми, – говорил Л.Н. – И хороших гостей много, но все-таки это утомляет.

Приехали мы в шесть с половиной часов вечера. Нас ждали с обедом. Потом Л.Н. пошел отдохнуть.

Говорили немного. Но за кофе после обеда, который подали на открытую веранду, благодаря, кажется, остроумному Михаилу Сергеевичу, завязался интересный разговор о женской разговорчивости.

– Так как тут только одна дама (Татьяна Львовна. – В.Б.), – произнес Л.Н., – то я скажу свое мнение, что если бы дамы были менее разговорчивы, то на свете было бы гораздо лучше. Вот Михаил Сергеевич говорит, что они оказывают большую услугу, освобождая от обязанности занимать гостей. Это хорошо, и пусть они здесь будут разговорчивы, но в серьезных делах – беда! Это какой-то наивный эгоизм, желание выставить только себя.

Не мудрено, что Л.Н. составил себе такой взгляд о великосветских дамах. Вспомнили, как в прошлом году одна местная дама, жена предводителя дворянства, знакомясь с ним, протяжным голосом пропела:

– Лев Николаевич, постарайтесь понравиться моему сыну. Он вас терпеть не может! Говорите с ним о лошадях, и он вам за это всё простит!..

Пребывание Л.Н. в Кочетах началось с того, что вечером, когда было уже совсем темно, он, никому не сказав об этом, один пошел гулять в парк и заблудился там. А нужно сказать, что в Кочетах парк огромный: три версты вокруг, а длина всех дорожек, очень запутанных, двенадцать верст. Татьяна Львовна не без основания опасалась и раньше, что Л.Н., гуляя один по парку, может почувствовать себя дурно, упасть на какой-нибудь дорожке, и тогда его не найти.

Несколько человек побежали его разыскивать, стали звонить в колокол, трубить в какой-то охотничий рожок. Из деревни прибежали крестьяне, которые вообразили, что на Сухотиных напали экспроприаторы.

Наконец Душан встретил Л.Н. на одной из дорожек. Оказывается, он прошел весь парк, вышел в поле и вернулся назад, но попал не на ту дорожку и заблудился, а потом услыхал звон и пошел на него.

– Не буду, не буду больше! – повторял он на упреки Татьяны Львовны.

Та просила его не ходить вечером одному.

– Хорошо, хорошо, – отвечал Л.Н., – и постараюсь ходить на ногах, а не на голове.

– Да ты не шути, – только и могла сказать обескураженная Татьяна Львовна.

Напились чаю, и вскоре все разошлись по своим комнатам.

Маленькое отступление.

Кочеты – старинное имение, пожалованное роду Сухотиных еще Петром I и Иоанном. Кажется, около двух тысяч десятин земли. Кроме прекрасного парка и прудов, замечателен в нем барский дом: тоже старинный, одноэтажный, но очень поместительный, с прекрасным убранством. Обстановка не так роскошна, как бывает в богатых купеческих домах, но и не безвкусна, как там, не кидается в глаза, не внушает отвращения бессмысленностью и ненужностью массы дико дорогих вещей и очень комфортабельна. Много старины: по стенам портреты предков, оружие, шкафы с фамильным серебром и дарованными табакерками и т. п.

На обстановке и на всем в доме лежит отпечаток красивой и приятной барственности, солидности, простоты и чистоты. Обитатели дома радушны, милы и любезны. Откуда всё это берется и на чем Кочеты в совокупности основаны, я уж умалчиваю. Мне приятно было только видеть, что Татьяна Львовна, показывавшая дом, сама чувствовала стесняющую, нехорошую изнанку всей этой столь привлекательной с внешней стороны роскоши.

Как только мы приехали и чуть осмотрелись, Татьяна Львовна позвала меня на террасу дома, с которой открывался прелестный вид на сад, весь в кустах цветущей сирени, и на красивую даль поля за ним. Ни она, ни я не могли удержать своего восхищения.

– Знаете, Булгаша, здесь так хорошо, что иногда забываешь, откуда это всё берется! И, каюсь, я по большей части забываю.