– Вот аэропланов я, должно быть, уже не увижу, – говорил он. – А вот они будут летать, – указал он на горбуновских ребятишек, – но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали.

Вместе с подошедшим поездом приехал из Москвы Горбунов-Посадов, с которым Л.Н. радостно расцеловался. Публика, высыпавшая из вагонов, куча гимназистов – все столпились вокруг вагона, в который садился Л.Н.

– Толстой! Толстой! – пробегало по толпе.

Наконец поезд тронулся. Л.Н. с площадки послал Ивану Ивановичу и другим провожавшим воздушный поцелуй и вошел в вагон.

С билетами третьего класса мы ехали во втором, так как в третьем мест не было.

– Это незаконно! – говорил Л.Н.

Он подозревал, что здесь есть «интрига» – если не со стороны Софьи Андреевны и нашей, то со стороны железнодорожного начальства. Но «интриги» на самом деле не было: третий класс действительно был заполнен.

Впрочем, кажется, на четвертой остановке места очистились, и нас, по настоянию Толстого, перевели в соседний вагон третьего класса. Перейдя туда, Л.Н. велел поставить на лавку около окна багажную корзину и взобрался на нее. Ему хотелось, чтобы вид, открывающийся из окна, был шире, и он радовался, что ему далеко видно с корзины и «весело».

Сидя на скамье против него, я, как только Л.Н. заглядится в окно, внимательно всматривался в его лицо. И в эти моменты я чувствовал, что наблюдаю и испытываю что-то необыкновенное. Голова, выражения лица, глаз и губ Л.Н. были так необычны и прекрасны! Вся глубина его души отражалась в них. С ним не гармонировали багажная корзина и обстановка вагона третьего класса, но гармонировало светлое и широкое голубое небо, в которое устремлен был взор этого гениального человека.

Выражения, пробегавшие по его лицу в эти минуты, нельзя описать словами.

Еще во втором классе Л.Н. разобрал сегодняшнюю корреспонденцию, которую мы захватили в Засеке. Потом принялся за газеты. Прочел последние номера «Новой Руси» и «Русского слова».

– Вот это очень хорошо, прочтите, – протянул он мне номер «Новой Руси», указывая на одно изречение из сборника «На каждый день», печатавшегося там. «Мучения, страдания испытывает только тот, кто, отделив себя от жизни мира, не видя тех своих грехов, которыми он вносил страдания в мир, считает себя не виноватым и потому возмущается против страданий, которые несет за грехи мира и для своего духовного блага».

– Это я так живо чувствую по отношению к самому себе, – произнес Л.Н. – Это особенно верно о длинной жизни, как моя.

В «Русском слове» читал статью Александра Измайлова «Две исповеди по седьмой заповеди (Новые дневники Добролюбова и Чернышевского)». Статья очень понравилась Л.Н., но, кажется, только ее начало – рассуждения о хороших и плохих книгах; конец же, самые «исповеди» Добролюбова и Чернышевского и рассуждения Измайлова по этому поводу, Л.Н. едва ли прочел полностью, а если бы и прочел, то, я думаю, едва ли похвалил. Очень не понравилась ему напечатанная в том же номере статья «Военная энциклопедия», с восхвалением патриотических заслуг господина Сытина[27].

Почти на каждой остановке Л.Н. выходил гулять. Один раз говорил с какой-то дамой-вегетарианкой. На другой остановке подошел ко мне и говорит:

– Посмотрите, какая у жандарма характерная физиономия!

– А что?

– Да вот посмотрите.

Я прошелся. Жандарм как жандарм: толстый, откормленный, довольно добродушного вида.

Я остановился неподалеку от входа в вокзал. Тут же собралась кучка народа.

– Это он? – переспрашивали друг друга.

– Он, как же, он, – отвечал, подходя, жандарм. – Он в прошлом году, – лицо жандарма расплылось в улыбку, – прислал телеграмму, говорит: вышлите за мной телегу!

Жандарм беззвучно засмеялся, и туловище его заколыхалось.

– Телегу вышлите!

Публика вообще очень занималась Л.Н. На каждой остановке кондукторы тотчас же сообщали, что в поезде едет Толстой, и вот начальник станции, телеграфисты пробирались потихоньку вдоль поезда и заглядывали в окно нашего отделения вагона. Если Л.Н. гулял, все следили за ним. Здоровались далеко не все, но те,

которые здоровались, делали это как будто с особенным удовольствием; они поджидали его и при проходе радостно, громко, хором провозглашали: «Здравствуйте, Лев Николаевич!»

Толстой в ответ снимал фуражку.

Однажды, когда наш поезд уже отходил, мы услыхали за окном разговор:

– Толстой!

– Да неужели?!

– Да неужели, – повторил Л.Н.

Поезд ушел, и тот, кто вскрикнул это изумленно-восторженное «да неужели!», так и не увидел Толстого.

Кондукторы обходительны в высшей степени. В наше отделение вагона никого не пускают, стараются перевести на другое место, если кто успеет к нам сесть. Но так как Л.Н. не имел ничего против других пассажиров, то они у нас не переводились.

На одной станции он захотел выпить чаю и задержался в буфете после второго звонка. Я пошел поторопить его. Л.Н. вышел, а стакан с чаем Душан взял в вагон. Заметив нашу торопливость, обер-кондуктор любезно произнес: «Ничего-с, я подожду» (давать свисток. – В.Б.).

– Все-таки большинство к вам хорошо относится, Лев Николаевич, – сказал я в вагоне.

– Да это повальное! – ответил он, и одним этим словом прекрасно определил сущность преувеличенного любопытства, которое проявляло к нему большинство современников. Словечко это поразило меня сначала, и не далее как сегодня я успел убедиться в том, насколько оно справедливо.

– Приедет ли Чертков к Сухотиным? – спрашивал Л.Н. – Мне это будет очень приятно.

Об отъезде Толстого Черткову была дана телеграмма. Сам же он хлопочет о разрешении если не вернуться в Телятинки, то хоть приехать в Кочеты на время пребывания там Л.Н.

Интересно, что в прошлый его приезд в Кочеты Чертков, желавший повидаться с ним, жил не в Кочетах, находящихся в пределах Тульской губернии, а за четыре версты от них, в деревне Суворово, которая относится к Орловской губернии. Л.Н. говорил, что это напоминает изгнание Вольтера, который построил свой Фернейский замок так, что гостиная в нем была во Франции, а спальня – в Швейцарии.

– Я сегодня утром выхожу на балкон, – рассказывал Л.Н., – вижу, голубь. Я подхожу к нему, он сидит, не боится. Подхожу еще – не улетает. Что такое? Смотрю, другой голубь бьется о стекла и не может вылететь, а это дружка его сидит и ждет. Хочу того выпустить, а он боится, бьется. Насилу я его высвободил.

Но вот и Орел. Нужно пересаживаться на другой поезд, которого ждать около часа. Вещи вынесли в вокзал. В отдельной комнатке при буфете первого и второго классов Душан стал разогревать овсянку. Из вегетарианских блюд в буфете нашлась только спаржа. Ее поздно приготовили, и Л.Н. ел ее уже в вагоне, причем буфетчик предоставил в его распоряжение всю посуду, позволив ее увезти, с тем чтобы доставить ему обратно с какими-нибудь попутчиками. Но Л.Н. успел поесть до отхода поезда.

С Орла отношение публики к Толстому круто изменилось. Определились две главные черты: назойливость и невежливость. Не знаю, отчего это. Возможно, что от большей «цивилизованности» публики.

Пока Л.Н. ел в буфете, у окна и у двери толпились любопытные, разглядывавшие его очень бесцеремонно. Когда по длинной платформе мы пошли с вещами к поезду, за нами двигалась вереница тихих, безмолвных, пристально рассматривающих Толстого людей. При встрече никто не кланялся (видимо, потому, что люди эти считали, что они «незнакомы» с Толстым: ведь они не были друг другу представлены!). Когда мы с грехом пополам поместились в вагоне, где и без того уже было тесно, толпа эта набилась туда, наполнила и наше и соседние отделения и так же безмолвно, неподвижно наблюдала Л.Н. У окна вагона, где ему освободили местечко, на платформе тоже собралась кучка любопытствующих. Так как платформа в Орле очень приподнята, то с нее можно видеть всю внутренность вагона, и любопытствующие глядели поэтому на Толстого в упор. Это полное отсутствие всякой деликатности производило крайне тягостное впечатление.