Я рассказал Л.Н., как в ранней юности, после потери наивной, детской веры, мучительно занимали меня вопросы о существовании Бога и о бессмертии души. Он с интересом выслушал меня и, в свою очередь, поделился следующими воспоминаниями о собственной духовной жизни в раннюю пору:

– В юности вопросы о Боге, о бессмертии души находили на меня порывами. Но особенно меня занимали вопрос о сознании и вопрос о пространстве и времени. Вот я стою, говорю с Булгаковым, всё это сознаю, а что то, что сознает? Это, что сознает, что оно сознает, что сознает, что сознает и т. д. – до бесконечности. И вот это столкновение с бесконечностью приводило – здесь особенно ясно, определенно – к Богу, к духовному началу. Вопрос же о пространстве и времени занимал меня тоже очень давно. Но я уже не верил тогда в православие. Смутно помню, что я читал Канта, Шопенгауэра и это им обязан взглядам на пространство и время как формы восприятия. Но, знаете, мысль становится близка только тогда, когда в душе уже сознаешь ее, когда при чтении кажется, что она уже была у тебя, что всё это ты знал, когда ты точно только вспоминаешь ее. Так это было со мной и при чтении Евангелия. В Евангелии я открыл Америку: я не предполагал, что в нем столько глубины мысли, и мне казалось странным, что всё это мирится с этими чудесами, церковью, с этой пасхой! И всё казалось так знакомо; казалось, что всё это я давно знал, но только забыл.

Выйдя на улицу, Л.Н. смотрел, как на устланной ковром террасе детишки и их бабушка Софья Андреевна и матери Ольга Константиновна и Татьяна Львовна катали яйца.

Вечером за чаем рассказывал о своей встрече с немецким императором Вильгельмом I.

– Это было в Баден-Бадене. Я был молодой человек, франт. Однажды играл в рулетку, и необыкновенно счастливо. Вышел с целым мешком золота. Иду такой веселый, радостный, и встречаю графа Олсуфьева, деда нынешнего. Идем вместе, и все встречные ему низко кланяются. И мне это так приятно, что я с ним иду. Вдруг смотрю – идет какой-то господин в наглухо застегнутом сюртуке и мой Олсуфьев перед ним склоняется вот как!.. Поздоровались, сказали несколько слов и пошли дальше. Спрашиваю, кто такой. Оказывается, наследный принц.

Был разговор о любви. Слова Толстого:

– Если есть духовная жизнь, то любовь представляется падением. Любовь ко всем поглощает чувство исключительной любви. Начинается чувство исключительной любви бессознательно, но затем возможно разное отношение к нему. Всё дело в мыслях: можно или останавливать себя, или подхлестывать. И такое подхлестывание – описания всех Тургеневых, Тютчевых, которые изображают любовь как какое-то высокое, поэтическое чувство. Да когда старик Тютчев, у которого песок сыплется, влюбляется и описывает это в стихах, то это только отвратительно!.. Это как сегодня был у меня посетитель: говорит о религии, о Боге, а я вижу, что ему водки выпить хочется!

Софья Андреевна возражала Л.Н. После она говорила, что она знает, что Толстой не испытал настоящей любви.

Уже поздно вечером он пошел к себе, потом вернулся и позвал всех на балкон – посмотреть на теплую звездную ночь. Темные деревья, уже в листве, благоухание и – звезды, звезды…

Мы слишком долго любовались, так что Л.Н., которому хотелось спать, шутливо раскланялся.

– Я вас не задерживаю, господа!

Все ушли, еще раз попрощавшись с ним.

19 апреля

– Здравствуйте, мой милый! – весело сказал Л.Н., протянув мне руку, когда я утром вошел к нему в кабинет. – Ну, как вы поживаете?

– Очень хорошо.

– Будто хорошо? – усмехнулся он.

В «ремингтонной», в присутствии моем, Ольги Константиновны и Марии Александровны, Софья Андреевна, выйдя из своей комнаты, говорила:

– Лев Николаевич стал теперь гораздо красивее. Раньше у него нос был башмаком, а теперь опустился так, стал прямой. Лицо у него было страстное, беспокойное и задорное, а теперь доброе, милое, кроткое… Он меня никогда не любил так, как я его любила. Я, когда встречаю его или когда он входит ко мне, чувствую: «Ах, как радостно!..» Лев Николаевич говорит, что любовь – падение. Для него любовь и была всегда такими падениями. Но он не чувствовал поэзии любви! Он говорит, что не нужно исключительной любви, но он сам ревновал меня, когда мне было пятьдесят лет!.. А если б я этой исключительной-то любовью полюбила кого-нибудь другого, что бы он сделал? Я думаю, застрелился бы! В дневнике у него два раза записано, что если бы я ему отказала, то он застрелился бы… Впрочем, конечно, этого не было бы: утешился бы с какой-нибудь другой…

Часов в одиннадцать утра приехали из Москвы с письмами ко мне и к Л.Н. от общего нашего знакомого японца Кониси двое его земляков: Хорада, директор высшей школы в Киото, и Ходжи Мидзутаки, чиновник министерства путей сообщения, командированный в Россию для изучения русского языка.

Л.Н. принял их немедленно и долго разговаривал с ними. И вообще отдал им значительную часть сегодняшнего дня. Уехали японцы поздним вечером.

Из них Хорада старше, солиднее и самоувереннее. Мидзутаки – совсем молоденький, смеющийся и наивный. Хорада – христианин, Мидзутаки – буддист, но тоже близкий к христианству. Но только христиане-то они особенные: рационалисты и вместе с тем государственники.

С Л.Н. разговаривал больше Хорада, на английском языке. Мидзутаки, недурно говорящий по-русски, больше почтительно слушал. Толстой много расспрашивал о Японии, высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом, говорил о непротивлении и пассивном сопротивлении.

Когда за завтраком Горбунов высказал сожаление, что японцы охвачены стремлением подражать европейским государствам, Хорада с достоинством возразил, что их микадо заимствует у разных государств то, что у них есть лучшего.

Были еще посетители: инженер и студент с женами из Петербурга – посмотреть на Толстого и получить его автографы; студент духовной академии и революционер: первый приезжал, чтобы укорить Л.Н. за то, что он передал родным право собственности на свои сочинения до 1881 года, второй – чтобы увещевать его «проповедовать истину револьвером» (как мне сам Л.Н. после говорил). Этих двух Л.Н. поблагодарил за их наставления, «без которых он жил так долго до сих пор», инженеру со студентом и их дамам дал автографы.

После завтрака Иван Иванович, Ольга Константиновна и я пошли показывать японцам парк. На одной из скамеек, вижу, сидят студент академии и революционер. Я подсел к ним, они охотно подвинулись, и мы долго говорили. В результате они ушли примиренные с Толстым и почти друзьями со мной. Взяли они и книги Л.Н. Для меня этот день наполнился такой радостью! «Помирись с врагом, и ты выиграешь вдвойне: потеряешь врага и приобретешь друга», вспомнил я изречение.

Обед. Л.Н. выходит на террасу, где накрыто в первый раз.

– Что, хорошо? – обращается к нему Софья Андреевна.

– Да нет, нехорошо. Что же на позор выставлять? Ходит народ, всё это видит.

Я видел, как огорчилась Софья Андреевна.

– А я думала, что ты скажешь: ах, как хорошо! – тихо говорила она ему за обедом. – Такая природа…

Перед тем как садиться за стол, я рассказал Л.Н. о своем разговоре с двумя его посетителями. Он сказал, что жалеет, что иронически благодарил их за советы, и рад, что мне удалось хорошо поговорить с ними, но что только он сомневается, чтобы на них могло это оказать влияние. «Да дай Бог», – присовокупил он.

– Истинный прогресс идет очень медленно, – говорил мне по этому же поводу Л.Н. чуть позже, – потому что зависит от изменения миросозерцания людей. Он идет поколениями. Теперешнее поколение состоит, во-первых, из бар, из таких, с которыми совестно вот здесь обедать, и из революционеров, которые ненавидят их и хотят уничтожить их насилием. Нужно, чтобы оба эти поколения вымерли и заменились новым. Поэтому всё – в детях, всё зависит от того, как воспитывать детей.