Вечером за общим столом Л.Н. говорил о начале всего по научным теориям, о невозможности Бога-творца, о пространственных и временных условиях восприятия, повторяя отчасти то, что говорил мне утром.

– Много же ты, Лев Николаевич, болтаешь! – засмеялся он, вставая из-за стола. – Нет, нет, шучу, – добавил он тотчас в ответ на чей-то протест, – мне самому приятно было с вами побеседовать.

– Вот поприще для воздержания, – говорил Л.Н. потом, – не судить о правительстве. Я не удерживался от этого, а теперь буду удерживаться.

Стали говорить о русском бюджете. Татьяна Львовна упомянула об имеющихся у нее известных диаграммах профессора Озерова, со статистическими сведениями о доходной и расходной статьях русского бюджета и пр.

– Принеси, принеси, я люблю эти цифры, – поддержал ее Л.Н., когда она поднялась было нерешительно со стула.

Стали рассматривать диаграммы.

– Первое, – говорил Л.Н., – что бросается в глаза при введении этих аэропланов и летательных снарядов, это то, что на народ накладываются новые налоги. Это как иллюстрация того, что при известном нравственном общественном состоянии никакое материальное улучшение не может быть в пользу, а – во вред.

Кончили смотреть. Толстой сидел задумчиво, откинувшись на спинку стула.

– Да, – произнес он, – как подумаешь, что есть люди, которые не понимают и не хотят понять того, что так ясно, так нужно, то и хочешь умереть.

Наступило молчание. Татьяна Львовна осторожно улыбнулась.

– Ну, я бы из-за этого не хотела умирать, – сказала она.

– Ты бы не хотела, да я-то хочу, – возразил Л.Н. – О последствиях не нужно думать. Когда живешь для внешней цели, то в жизни столько разочарований и горя, а когда живешь для внутренней работы совершенствования, то достигаешь блага. Но есть это поползновение думать о последствиях…

Между прочим, для gens poetarum придумана такая отписка, которая отпечатана посредством шапирографа на открытках и рассылается теперь в ответ на все стихи: «Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще он не советует вам заниматься этим делом».

17 апреля

– Сегодня у меня мрачное состояние, – говорил Л.Н., – и большая слабость.

Из утренней почты было интересное письмо такого рода. Некто Селевин из Елисаветграда просил указать ему те места в Евангелии, которые было бы полезно напечатать на издаваемых им ученических тетрадях. По поручению Толстого я просмотрел все евангелия Синода и выписал всё то, что соответствует подлинно христианским убеждениям. Л.Н. просмотрел письмо, просил прочесть ему два места из отмеченных мною на пробу, одобрил, сделал приписку, указав в ней еще на первое послание Иоанна, и велел послать письмо. Между прочим, говорил, что ему более нравятся Евангелие Матфея (как более подробно излагающее Нагорную проповедь) и Иоанна.

С сегодняшней же почтой пришла книжка журнала прогрессивной группы молодежи, на английском языке. Л.Н. очень ею заинтересовался и говорил даже, что если б был молод, то поехал бы в Китай.

– Меня занимают китайцы, – говорил он, – четыреста миллионов людей, которым хотят привить европейскую цивилизацию!

Часа в два, то есть после завтрака Л.Н., в дом явился красивый юноша, поляк, одетый в гимназическую форму, который заявил мне, что он желает переговорить непосредственно с самим Толстым по важному вопросу. На мою просьбу, не может ли он сказать, по какому именно вопросу, молодой человек ответил отрицательно. В свою очередь, несколько неожиданно для меня, он обратился ко мне с просьбой ответить, как Л.Н. относится к революционерам. Я решил, что передо мною, видимо, один из таковых, и вкратце объяснил, стараясь не обидеть нечаянно молодого человека каким-нибудь резким выражением, что хотя Толстой совершенно отрицательно относится к правительственной деятельности, но тем не менее отрицательно он относится и к деятельности революционной. Молодой человек, казалось, вполне удовлетворился таким ответом и вновь заявил о желании видеть Толстого.

Я передал о нем Л.Н., и он спустился на террасу, где поджидал юноша. Что же оказалось? Вернувшись, Л.Н., с выражением ужаса на лице, сообщил, что юноша этот признался ему, что он – шпион, состоящий на службе у правительства и доносящий властям о действиях революционных кружков, с которыми он близок. Нелепее всего то, что молодой человек ожидал от Толстого одобрения своей деятельности, зачем и приезжал к нему. Л.Н. ответил этому необычному посетителю, что доносить на своих товарищей он считает ужасным, нехорошим делом.

Вечером на круглом столе в гостиной Л.Н. увидел игру, состоящую в раскладывании и подбирании снимков с картин классических живописцев. Он присел и стал рассматривать эти снимки. Ему нравились многие портреты стариков. Попался снимок с рафаэлевской мадонны.

– Не знаю, за что так любят «Сикстинскую мадонну»! – произнес он. – Ничего хорошего в ней нет. Я, помню, тоже когда-то восхищался ею, но только потому, что восхищались Тургенев, Боткин, а я им подражал и притворялся, что мне тоже нравится. Но я не умею хорошо притворяться.

Ему гораздо больше нравится «Madonna della Sedia» Рафаэля. Нравятся еще ему следующие картины: «Дочь Лавиния» Тициана («Это не красиво, но, видимо, так похоже»); его же «Кающаяся Мария Магдалина» («Превосходно! Я не про красоту говорю, а про правдивость, в противоположность рафаэлевской искусственности»); «Девушка, считающая деньги» Мурильо («Это восхитительно! Какое выражение, какая правдивость! Это не декадентская картина»); «Францисканец» Рубенса («Характерно»); «Мона Лиза» Леонардо да Винчи.

Два слова о письмах к Л.Н. Почти все они начинаются одной определенной формулой: «Дорогой Лев Николаевич, так как вас беспокоит множество людей и вы получаете множество писем, то… и я вас обеспокою, и я пишу вам письмо». (Поначалу можно было бы ожидать совсем обратного: так как вас беспокоят многие, то я воздержусь от этого и не буду вас беспокоить.) Если верить письмам, то у Л.Н. много учеников: это слово часто присоединяется к подписи. Впрочем, иногда «ученик» ограничивается лишь просьбой выслать от десяти до ста и более рублей. Лучшие и более многочисленные письма – от крестьян и вообще от простых людей.

18 апреля

Пасха. Л.Н. провел день как всегда: занимался до двух часов, гулял и вечером опять занимался.

Утром я спросил его:

– В вас, Лев Николаевич, сегодняшний день никаких особенных чувств не возбуждает?

– Нет, никаких!.. Только жалко, что есть такое суеверие: приписывают этому дню особые значения, звонят в колокола…

Софья Андреевна и другие домашние праздник справляют: одеты нарядно, на столе цветы, пасха, кулич.

Был у Л.Н. довольно необыкновенный гость: старый офицер, в парадной форме, в орденах, со шпагой. Он долго сидел у Толстого в кабинете, спорил с ним о непротивлении и обвинял в непоследовательности. Он в отставке и живет тем, что читает какие-то лекции о грамотности. Очень наивный человек. К удивлению остальных домашних, он оказался Л.Н. не особенно в тягость. По окончании разговора старик выпил кофе, говорил наедине с Татьяной Львовной, растрогался и пешочком ушел обратно на станцию.

– Хорошо работал, – сказал Л.Н., выходя в два часа в столовую, где, кроме меня, никого не было. – Из «Веры», «Души», «Единения» (книжки «Мыслей») выкинул всё о Боге. Как я могу говорить о Боге, когда еще не определил Его (книжка «Бог» следует по порядку после упомянутых. – В.Б.). Это важно для таких людей, как ваш брат интеллигент, которые увидят вначале слово «Бог» и от этого всё им покажется таким скучным, неинтересным. Я представляю себе такое отношение по тому, как

я относился к Сковороде, когда читал его в молодости: всё казалось так скучно[22]. Не знаю почему. Просто не интересовали эти вопросы. Это было во время увлечения художественной, эстетической деятельностью.