Тем не менее из шестидесяти четырех отданных ему мною мыслей Достоевского он отметил для включения в свои книжки тридцать четыре. Дал мне мысли, не вошедшие ни в какие отделы «Мыслей о жизни» при составлении их, и просил сделать распределение их по отдельным книжкам. Между прочим, просил делить их на три разряда: годные для какого-нибудь отдела, слабые и совсем лишние. Как ни щекотлива была моя обязанность, я постарался выполнить ее добросовестно и сегодня же эту работу сделал. Л.Н. даже не посмотрел ее, попросив взятые мысли разнести по книжкам.

В Ясной сегодня большое горе. У Александры Львовны открылся – правда, только-только открылся – туберкулез легких. Через два дня она едет вместе с Варварой Михайловной в Крым. Л.Н. ходит молчаливый. Говорят, что он несколько раз плакал. Александру Львовну ни о чем не расспрашивает и с ней не разговаривает.

– Мы еще ни разу друг другу в глаза не посмотрели, после того как определили мою болезнь, – говорила про отца Александра Львовна.

Сама она спокойна.

Вечером после чая Л.Н. говорил, что он читал рассказ Семенова «Бабы» и другие рассказы. О Семенове он говорит:

– Это не оцененный еще писатель, совсем не оцененный. Раньше я был к нему строг: в конце деятельности, из-за нужды в заработке, по-видимому, он ударился в приемы литераторства, писания его стали отличаться какой-то выдуманностью…

Между прочим, сегодня же случайно выяснилось, что заглавие своего «Круга чтения» и вообще мысль его Л.Н. заимствовал от какого-то еще существующего у нас православного «Круга чтения».

Ввиду предполагаемого отъезда ряда домашних в Крым я снова переселяюсь из Телятинок в Ясную Поляну. Сегодня я уже ночевал здесь.

11 апреля

Л.Н. утром вернулся с прогулки с расцветшей вербой в руках и в петлице пальто. Передал их внучке Танечке.

Утром я уезжал в Телятинки за своими вещами и вернулся лишь незадолго перед обедом. Случилось несчастье: потерялось письмо одного крестьянина к Л.Н. и ответ на это письмо, всё в одном конверте. Письмо было дано мне, а у меня… исчезло неизвестно куда. Я и ходил сегодня довольно-таки потерянный. Конечно, приятного в этом и для Л.Н. ничего не могло быть: письмо было для него интересное. Куда оно девалось, не приложу ума. Надо мной подтрунивали за обедом Татьяна Львовна и другие. Л.Н. тоже: сидит, сидит, посмотрит на меня и вдруг рассмеется.

– Что же, по крайней мере заботы с этим письмом меньше, – подсмеивался он, – потеряно и только. А я как раз сегодня большое письмо написал. Нужно вам его дать, чтобы вы его потеряли. Это упрощенный способ отвечать на письма.

Что было делать!..

Приехал Дима Чертков звать меня на репетицию спектакля в Телятинки. Я было стал отказываться, но Л.Н. просил меня поехать, и я отправился. В Телятинках я – режиссер и исполнитель главной роли, чертенка, в пьесе Толстого «Первый винокур». К вечернему чаю вернулся.

Л.Н. зашел в «ремингтонную» с письмом к Софье Александровне Стахович, написанном на складном листе-конверте.

– Я франт, – проговорил он, смеясь, намекая на щеголеватое письмо. – Мне вот все дарят роскошные вещи, и нельзя их отдать, чтобы не обидеть тех, кто дарит.

Здесь было несколько человек, в том числе Дима. Л.Н. вспомнил о своей новой недописанной пьесе.

– Это – как два мужика, – сказал он. – Один зовет другого купаться, а тот отвечает: «Да я уж откупался». Вот так же и я откупался. Всё снял, разделся, только в воду слезть – и не могу!..

12 апреля

Удивительное совпадение. Л.Н. вчера получил письмо от одного из близких по духу людей с Кавказа, Петражицкого. Тот писал, что чувствует приближение смерти, просил ответить ему. Л.Н. хотел отвечать, но сегодня получил письмо от знакомого Петражицкого Христо Досева о том, что Петражицкий умер. По этому поводу Толстой говорил:

– Ни в какие предчувствия я не верю, а в предчувствие смерти верю.

После завтрака я поехал с Л.Н. верхом, опять в новом направлении – по тульскому шоссе, а потом разными тропинками и дорожками обратно по лесу. Погода прекрасная.

Когда выехали на шоссе, догнали прохожего. Л.Н. поздоровался с ним. Я ехал значительно позади.

– Это чей же лес? – спросил прохожий, когда я поравнялся с ним.

– Не знаю, только не наш.

– Так, так. А я хотел себе палочку вырезать, так чтоб сумления не было. А вы из какой же экономии будете?

– Из Ясной Поляны.

– А впереди-то это кто же, их сиятельство?

– Да, граф Толстой.

– А!.. Ведь вот семь лет хожу, никогда не видывал, а теперь увидал. А тут разговор, значит, об ём был… Так, так!

Встретились извозчики из Тулы, с возами, городские, в сапогах и пиджаках. Все низко снимали шапки перед Л.Н. Я оглянулся, когда мы разъехались: все стояли кучкой на дороге и глядели нам вслед.

Дэлир сегодня пугается всякого куста. Л.Н. с трудом его сдерживает. Он думает, что это оттого, что у лошади ослабело зрение. Впрочем, Дэлир и всегда, по его словам, был пуглив.

– Да я его обучаю, – говорит он.

Обучаю! Это в восемьдесят два-то года!

Между прочим, по лесу часто ехали наугад. Л.Н. скажет: «Попробую» – и пустит лошадь по какой-нибудь тропинке. Глядишь – ров, через который нельзя перебраться, и мы едем обратно, или такая чаща, что еле продираемся сквозь кусты. Но в последнем случае Л.Н. не отступает: отстраняя ветки руками и беспрестанно нагибаясь, смело едет вперед. Он вообще, кажется, во время таких верховых прогулок любит брать маленькие препятствия: если тропинка изгибается, он непременно сократит дорогу, свернув и проехав напрямки между частыми деревьями и кустами; если есть пригорок, он проедет через него; ров, через который перекинут мостик, – он, минуя мостик, переезжает ров прямо по обрыву.

В лесу, как только дорожка прямее и деревья реже, Л.Н. пускал лошадь крупной рысью; я поспевал за ним галопом. Дорогой он показывал мне места прежней железнодорожной ветки к закрытому теперь чугунному заводу, груды оставшейся неиспользованной железной руды. («Здесь миллионы лежат».)

Когда подъезжали домой, обернулся:

– Рекомендую вам эту тропинку, когда высохнет.

И, должно быть, был в хорошем настроении, потому что поблагодарил за компанию, чего никогда раньше не делал.

Приехали сыновья Ильи Львовича, подростки Михаил и Илья. Позже приехал Михаил Васильевич Булыгин.

Софья Андреевна читала пропущенную в печатном издании «Детства» главу об охоте. В ней описывались прелести охоты.

– И хорошо, что ее пропустили, – заметил Л.Н.

Потом он говорил опять о том, какой переворот в общественном мнении совершился на его памяти. Это видно и на отношении к охоте: раньше считалось невозможным не увлекаться ею, теперь многие считают ее злом. То же в отношении крестьян к воровству: раньше никому из них в голову не могло прийти, что бедные обираются богатыми и потому часто вынуждены воровать, – теперь все это понимают.

По поводу «Детства» я вспомнил, что мне говорил Л.Н. в одно из прежних моих посещений Ясной Поляны о работе своей над этой повестью:

– Я никогда не отрицал искусства. Напротив, я выставлял его как неизбежное условие разумной человеческой жизни, но лишь поскольку оно содействует общению людей между собой… Вы сами также занимаетесь искусством? Что же вас привлекает, стихи или беллетристика? Беллетристика… Видите ли, нынче так много писателей – всякий хочет быть писателем!.. Вот я уверен, что среди почты, которую только что привезли, непременно есть несколько писем от начинающих писателей. Они просят их прочесть, напечатать… Но в литературе нужно соблюдать своего рода целомудрие и высказываться лишь тогда, когда это становится необходимым. По моему мнению, писатель должен брать то, что до него не было описано или представлено. А то что ж, это всякий может написать: «Солнце сияло! трава…» и так далее. Вот вы спрашивали, как начинал писать я. Что же… это было «Детство»… И вот когда я писал «Детство», то мне казалось, что до меня никто еще так не почувствовал и не изобразил всю прелесть и поэзию детства. Повторяю, и в литературе нужно целомудрие… Вот сейчас я работаю над сводом моих мыслей, так я по двенадцати раз переписываю одно и то же. Так осмотрительно, целомудренно должен относиться писатель к своей работе… Это будет, вероятно, уже моя последняя работа, – добавил тогда Л.Н.