С полчаса он поговорил наедине с мальчиком Сергеенко. Потом в зале зашла речь о поэзии и поэтах. Кто-то высказал мнение, что увлечение декадентством скоро пройдет.

– Не думаю, – сказал Л.Н. – Тут, – продолжал он, – какой-то сатиризм, нежелание признавать какие бы то ни было старые формы.

Дима спросил его мнения о том, можно ли употреблять при работе животных: лошадей, например. Л.Н. высказался в положительном смысле.

– Если бы человек очутился на необитаемом острове, как Робинзон Крузо, – говорил он, – то тогда ему нужно было бы поймать дикую лошадь, приручить ее, а ведь теперь она есть.

И еще категоричнее заявил, что всякое правило, всякая буква мешает свободному развитию, что он – враг всякого доктринерства.

Читал потом вслух последнее письмо Молочникова. Мне дал три письма для ответа.

Курьез: сегодня через нашу станцию (Ясенки) пришло к Л.Н. письмо с таким адресом: «В Санктпетербург. Его В.А.Н. Господину Толстому, в Красной Поляне, Соб. Имение». Письмо прислали Л.Н., и, действительно, оно оказалось адресованным именно ему.

7 апреля

Вечером Л.Н. просмотрел написанные мною письма, причем к одному (Рубану, о перемене внешних условий жизни) сделал большую приписку, распространив мою мысль, выраженную в письме[21]. Это было в кабинете. Л.Н. склонился к столу и точно забыл о моем присутствии. Я стоял около, ни звуком не нарушая тишины. Невысокая, кургузенькая стеклянная керосиновая лампа под белым абажуром скромно стояла на выдвижной доске рабочего столика и светила Л.Н. Он, нахмурив брови, писал. Написал одну страницу и, не приложив промокательной бумаги, перевернув листок прямо свежими чернилами на стол, стал писать другую. Сидит и вдруг громко вскрикнет, не подымая глаз от письма: «Ах!» Что-нибудь не удалось – поправит, сделает вставку и опять пишет. Между прочим, вскрикивает так он часто за шахматами.

– Это пустяки, это не нужно копировать, так послать, – говорит он по окончании писанья.

Но не копировать жалко, и после возишься около пресса.

Л.Н. вынул блокнот и, как всегда, прочел записанное на память относительно той работы, какую он мог бы мне поручить.

– Да! – вспомнил он. – Возьмите у Тани мысли Лескова. Я хочу поручить вам выбрать из них особенно яркие и новые мысли о неделании, чтобы дополнить свою книжку. И другие тоже выбрать, которых у нас не встречалось, и включить в другие книжки.

Мысли Лескова я взял у Татьяны Львовны.

За чаем Л.Н. спросил о Леве Сергеенко:

– Ковыряется в земле?

– Да.

Заговорили об этом мальчике. Родители хотят отправить его в Иркутск, к родственникам, и там отдать в гимназию, а он хочет остаться у нас, в Телятинках, как ему предлагал Чертков, и ни в какую школу не поступать. Софья Андреевна и Татьяна Львовна говорили, что теперь-де ему есть чем жить, но что будет потом, чем он будет заниматься? А я возражал, что человек всегда найдет себе работу, в крайнем случае какую бы то ни было, – стоит лишь сократить свои потребности.

Л.Н. слушал и, кивая головой, говорил:

– Да, конечно, конечно, как же не найти!..

И он рассказал об общежитии для старых литераторов, их жен и детей, устраиваемом в сельце, принадлежавшем Пушкину, в глуши, за несколько верст от железной дороги; туда нужен заведующий, интеллигентный человек; и вот кто-то из устроителей говорил Л.Н., что на это место пойдет разве тот, кому больше некуда идти.

Таким образом, вот уже одно место и есть для того, «кому идти некуда». Но, кроме того, ведь Сергеенко приучается к физическому труду.

И тотчас, кончив говорить о пушкинском приюте для литераторов, Л.Н. передал своими словами содержание рассказа Сергея Семенова «Хорошее житье» – о мужике, сделавшемся швейцаром в богатом доме, отучившемся от настоящего тяжелого крестьянского труда, потерявшем затем свое место и мало-помалу спившемся и погибшем. Л.Н. прекрасно передал всё это. Он говорит очень плавно, совершенно не путаясь в выражениях, не запинаясь, выделяя иногда характерные художественные подробности и даже артистически передавая речь отдельных лиц.

Затем, не знаю, по какому поводу, вспомнил он о посетившей его сегодня неизвестной барышне:

– Такая молодая, веселая. Хорошо одета. Цепочка на шее, и на руке тут какая-то цепочка, дорогая, видимо.

Говорит, что хочет помочь народу, открыть новую школу, совершенно новую, по новой программе, но что у нее не хватает только образования и денег. И вот она хочет получить образование, а денег, конечно, просит у меня. Я говорю ей: «Какая же у вас программа?» Она начинает рыться, вынимает какую-то тетрадь, и вот оттуда высыпается масса разных бумажек!.. Она собирает их, начинает читать. Я думал, долго будет читать. Ну, думаю, выслушаю. А она показывает – смотрю, на бумажке написано синим карандашом «Закон Божий, история, география» и так далее, и так далее. (Л.Н. засмеялся. – В.Б.) Я и говорю, что не могу ей помочь. Она не особенно смутилась и отвечает: «Тогда дайте ваш волосок!»

– Что?! Что такое? Волосок?! – перебили тут его все.

– Да, да!.. Волосок, мой волосок! – залился вместе со всеми смехом Л.Н. – Ну, я ей говорю, что волосок я ей давать не желаю…

Был еще сегодня у Л.Н. вице-президент петербургского отделения «Общества мира». Этот, как выразился Толстой, оказался «еще менее способным понять» его доводы, чем описанная выше барышня.

– Хороший сегодня вечерок был, – проговорил со своим невозможным словацким акцентом милый Душан Петрович, проходя мимо, уже после того как все разошлись.

9 апреля

Начав вчера просматривать «мысли Лескова», я пришел к результату довольно неожиданному: мысли эти, столь умилявшие Л.Н., оказались, по разным несомненным признакам, принадлежащими не Лескову, а самому Толстому. По-видимому, взяты они были из записной книжки Лескова, куда тот просто заносил нравившиеся ему мысли Толстого. По крайней мере я мог указать даже те отдельные сочинения Толстого, из которых эти мысли были взяты.

Я рассказал сегодня об этом Л.Н. Он принял мое сообщение вполне спокойно и просил все-таки, чтобы я включил в разные книжки «Мыслей о жизни» те мысли из лесковской тетради, каких в «Мыслях о жизни» еще не встречалось.

Только потом, перелистывая тетрадь, он заметил:

– Я радуюсь: я узнаю свои мысли.

Сегодня, несмотря на дождик, после завтрака Л.Н. ездил верхом. За обедом расспрашивал меня о Сибири, о том, «настоящий ли» в Томске университет (выяснилось, что не настоящий, так как в нем не хватает двух факультетов), какие в Сибири главные города, какой климат и т. д.

Сообщил, что получил письмо от литератора Ахшарумова, восьмидесятипятилетнего старика, который пишет, что высылает Л.Н. книжку своих стихов, некогда читанных им в квартире Дружинина в присутствии Тургенева, Некрасова и Толстого и одобренных ими.

– Когда придет книжка, – говорил Л.Н., – непременно прочту с уважением.

Софья Андреевна вспомнила, что завтра канун Вербного воскресенья.

Помню, – сказал Л.Н., – что в этот день у нас раньше всегда служили всенощную в доме; из стула вынимали сиденье и ставили в него вербы.

Уходил я довольно поздно. Простился с Л.Н. в кабинете.

– Вы домой? – спросил он меня.

Почему-то посмотрел мне в глаза, улыбаясь, и крепко пожал руку.

Всякая его добрая улыбка радует меня.

10 апреля

Принес и отдал Л.Н. выбранные мысли Достоевского, две дополненные новыми мыслями книжки о смерти, мысли в книжку о неделании и мысли, выбранные из тетради Лескова для включения в «Мысли о жизни» по отделам.

Л.Н. опять говорил:

– Хочу, чтобы был Достоевский.

Мысли Достоевского он просмотрел, но они не особенно понравились ему.

– Несильны, расплывчаты, – говорил он. – И потом какое-то мистическое отношение… Христос, Христос!..

После еще Л.Н. говорил:

– У Достоевского нападки на революционеров нехороши: он судит о них как-то по внешности, не входя в их настроение.