Они еле упросили его слезть с лошади и усадили в пролетку, а его лошадь пустили бежать одну. Умный и ручной, как теленок, Дэлир послушно бежал за пролеткой почти до самого дома. Неподалеку от усадьбы Л.Н. пересел снова на верховую лошадь. Происшествие это на его здоровье нисколько не повлияло.
Удивительно меняется Толстой в зависимости от состояния здоровья: если он болен, он угрюм, неразговорчив и пишет в дневнике, что даже борется в такие минуты с «недобротой», хотя никогда я не видал у него ее проявлений; напротив, если он здоров, он очень оживлен, речь веселая, быстрая походка, большая работоспособность.
Таков был Л.Н. и сегодня. Уже по выражению лица, по тону голоса можно было видеть, что он поправился. Он дал мне для ответа два письма. Ответил я лишь на одно, а при другом не оказалось адреса.
Долго разбирались в корректуре октябрьского выпуска «На каждый день», где оказалось не вполне правильным распределение материала по дням. Пробовали переставлять дни, сравнивали с другими месяцами – ничего не выходило.
– Хорошо себя чувствовал, а теперь, – засмеялся Л.Н., – прямо обалдел!..
И извинялся, что задерживает меня, чем очень меня смущал. Наконец он поручил мне разобраться в корректуре, а сам отправился на прогулку верхом с Душаном. Перед этим он думал сам вечером смотреть корректуру, а я хотел проститься, но Л.Н. возразил:
– Да, как мало я вас вижу, так жалко! Оставайтесь у нас обедать.
Я и остался. А вечером засиделся, пошел дождь, и меня уговорили переночевать, так что этот вечер я провел у Толстых, и провел так хорошо.
Л.Н. пошел одеваться, чтобы ехать. Я спустился с ним вниз.
– Что, Лев Николаевич, как пьеса, подвигается вперед? – спросил я.
– Нет, не вышла! – ответил он. – Я всё хворал эти дни… Был близок к смерти, и такие были хорошие мысли… Хотя это и не мешало писать пьесу – дело доброе, – но я написал, да только не о том.
Расспрашивать дальше я не решился.
Рассмотрев корректуру, я нашел, что нужно было два дня соединить в один, а один из других дней разбить на два; но для этого требовалось подобрать дополнительные мысли, воспользовавшись хотя бы старым «Кругом чтения». Всё это я сделал, а Л.Н., исправив самый текст изречений, передал мне корректуру для перенесения поправок в другой ее экземпляр, который отсылается в типографию.
За обедом он прочел телеграмму финской газеты, сотрудник которой только на днях был в Ясной. Редакция благодарила «великого писателя земли русской» за радушный прием, оказанный представителю ее газеты.
– Интересно, – сказал Л.Н., – что они напечатают. Я говорил с ним откровенно, а ведь у них так развит патриотизм[20].
Л.Н. помолчал.
– Ведь еще Исаия, кажется, я не ошибаюсь, говорил: едино стадо – един пастырь, – добавил он.
Кто-то упомянул о ситце, несколько кусков которого прислал купец Бурылин.
– Да, да, ведь теперь пасха, нужно его раздать к празднику, – вспомнил Л.Н.
Между прочим, вернувшаяся из поездки в Москву Софья Андреевна делилась своими впечатлениями о лекции М.А.Стаховича о Толстом. По этому поводу тут же прочли выдержку из письма Страхова об этой лекции. Страхов писал, что вся лекция составлена была применительно к «светлым», а не «темным». Л.Н. очень развеселило сообщение Страхова, и он раза два с лукавой усмешкой вспоминал об этой лекции для «светлых».
«Светлые» (первоначально – светские) и «темные» (первоначально – неизвестные) – определенные термины в Ясной Поляне для обозначения «толстовцев» и не «толстовцев». «Толстовцы» – «темные». Впервые эти термины употреблены были Софьей Андреевной, которая и в Москве, и в Ясной Поляне с неудовольствием наблюдала вторжение в дом, наряду с обычными, давно знакомыми посетителями из московского света, каких-то неизвестных личностей, оказывавшихся потом «толстовцами». Так про «толстовцев» и стали говорить в Ясной Поляне просто «темные».
Говорят, что, когда однажды одного из ближайших друзей Л.Н., старушку Шмидт, спросили, «темная» ли она, Мария Александровна ответила:
– Нет, душенька, я не темная – я дрему-уучая!.. Дремучая!
Перед чаем Софья Андреевна завела граммофон: романс Денца, избитый. Л.Н. уселся в зале за круглым столом и слушал. Граммофон приостановили.
– Я всегда, – сказал он, оглянувшись в мою сторону, – как слышу это пение или вижу эти ослиные хвосты, всегда думаю о том человеке с Марса… – И Л.Н. повторил мысль, которую я слышал от него и записал недавно.
– Хороши ли эти наука и искусство?! – задал он опять вопрос.
Кстати, что за «ослиные хвосты»? Сегодня Л.Н. показывали иллюстрацию из «Нового времени», изображавшую осла, которому группа французских художников навязала на хвост кисть. Осел, угощаемый печеньем, мажет ею по полотну и таким образом «живописует»; эта картина была с восторгом принята на художественную выставку, и многие восторгались «красотою» якобы изображенного на ней солнца.
– Что, получили вы вести из дома? – спросил меня Л.Н. между прочим.
– Да, получил письмо от матери.
– Ну и что же?
– Теперь более «милостивое» письмо.
– Ну, слава Богу!
Просматривал Толстой свою статью «Единая заповедь», очень урезанную при напечатании в юбилейном сборнике Литературного фонда. В одной из глав прочел эпиграф из Канта и сказал:
– Как замечательны у Канта отдельные изречения, небольшие отрывки. А в целом его сочинения так неясны, растянуты.
В том же сборнике помещены мысли Шестова. Я указал на них Л.Н., и он просил меня почитать их вслух. Прочли семь отрывков. Вот отдельные его замечания о них: «неясно, нет мысли, декадентская философия, пустословие».
Еще я прочел вслух письмо к Софье Андреевне от писателя Градовского о съезде литераторов в этом месяце и о желательности получить привет съезду от Л.Н.
Письмо, с точки зрения Толстого, очень наивное. Он часто усмехался, слушая его. По прочтении выяснилось, что как будто Л.Н. не намеревается «приветствовать» съезд и т. д.
– Что же мне ответить Градовскому? – заволновалась Софья Андреевна.
Л.Н. отослал ее к тут же находившемуся Сухотину со словами: «Он всё понимает!»
Сухотин высказался за «приветствие».
– Ведь они писатели, вы писатель, есть же между вами общее? – обратился он с вопросом к Л.Н.
– Конечно, да! – отвечал тот серьезно и с участием.
– Ну-с, так может же быть между вами единение?
– Единение может быть, – отвечал прежним тоном Толстой.
– Хотя бы на той почве, что их преследуют и вас преследуют? – продолжал Сухотин.
– Конечно, – согласился опять Л.Н. – Единения я не отрицаю.
Однако вопрос о посылке телеграммы съезду пока остался открытым.
Л.Н. уже уходил спать, но остановился, обратившись к Душану, слывущему языковедом:
– Душан Петрович, это еврейское Шолом-Алейхем (фамилия писателя, приславшего Льву Николаевичу свою книгу), откуда оно?.. Ведь это арабское салям-алейкум?
Душан отвечал, что оба языка имеют много общего как семитические.
– Я ведь немножко знал арабский язык, – прибавил Л.Н., – и интересовался им в университете больше других: это ведь классический язык Востока.
6 апреля
Рано утром я ушел из Ясной Поляны. Прекрасное утро. Весна здесь восхитительная. Она нынче и вообще хороша, но среди такого живописного уголка, как Ясная, прелести ее выигрывают стократ.
Вечером, однако, мне снова пришлось быть у Толстых с Левой Сергеенко и Димой. Отнес Л.Н. взятые по его просьбе в Телятинках книжки о пьянстве для посылки на один завод и распространения среди рабочих.
Был сегодня у Л.Н. екатеринославский крестьянин Ипатов, бывший старообрядец, который очень ему понравился. Приходил он по личному делу, но человек сам – религиозный.
– Эти староверы всегда такие твердые, – говорил про него Л.Н.
Сегодня он ответил и Градовскому, в том смысле, что объединению писателей он сочувствует, но в съезде сам, если бы даже был здоров, не стал бы принимать участия, так как для этого надо было бы вступать в сделки с правительством.
