– Французы все-таки самые симпатичные люди, – говорил Л.Н. – В политике они идут вперед, дали первый толчок революцией. Мыслители их также замечательны: Руссо, Паскаль – блестящие, ясные… Как я ни ценю Канта, но он такой – не скажу неглубокий, но тяжелый.

Вечером я сказал Л.Н., что, отвечая на адресованные ему письма, чувствуешь известное удовлетворение, потому что в большинстве случаев письма серьезные, нужные, да и от простого рабочего и крестьянского народа.

– Да, совесть говорит, что нужно отвечать на письма, – сказал Л.Н.

У него немного болит горло и небольшой жар.

– Опять буду ночью кричать, – говорил он.

Но меня благодарил за то, что я вчера зашел к нему, и говорил, что я хорошо сделал.

13 февраля

Ночь Л.Н. провел спокойно. Утром прислал мне с Душаном Петровичем яблоко.

По поводу не особенно хорошего самочувствия Толстого в эти дни Михаил Сергеевич шутил с ним:

– Смотрите не заболейте без Софьи Андреевны! А то она приедет и скажет: вот, только стоит мне уехать, и Лев Николаевич расхворается… Это ей хлеб!

– Да, уж я стараюсь! – ответил Л.Н.

По поводу продолжающейся шумихи вокруг французских гостей во главе с Детурнелем он, между прочим, говорил:

– Говорить о мире и быть врагом антимилитаризма – это самое отвратительное фарисейство. Война кому-нибудь нужна. И действительно, на ней держится весь современный строй. Мужик это видит, а ученый профессор нет.

Он удивлялся сегодня моему почерку:

– Как вы пишете! Нет, в самом деле: аккуратно, весело, смотреть приятно! Вот я бы хотел так писать.

Вечером, идя спать, сказал:

– Постараюсь вас не тревожить сегодня.

Видимо, он ожидал и боялся противного.

Моя работа вчера и сегодня: собрал и расклеил на отдельные листочки, для удобства перемещения, мысли для книжки «Грех недоброжелательства» (по расписанию Толстого, из разных мест «На каждый день»); распределил по отделам эту книжку и другую – «Грех чувственности»; послал больше десятка писем, написанных по поручению Л.Н., его собственные письма, а также несколько бандеролей с книгами.

Два слова – для характеристики корреспонденции, получаемой Л.Н. Я заметил, что просьбы об автографах поступают большей частью из-за границы.

Сегодня один корреспондент Л.Н., какой-то неизвестный солдатик, сообщает: «У нас погода теплая, до 2° тепла. Снегу нет». Другой начинает свое письмо так: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа аминь. Осмеливаюсь прибегнуть к милосердию Господню, чтобы Господь послал мне грешному разумение написать сию письмо к многими уважаемыми народами русской земли, даже слышно и заграницами Ваше громкое имя, – то и я, грешный человек и самый маленький, как букашка, хочу доползти хоть письмом до Вашего имени, Лев Николаевич г-н Толстов».

Оба письма относятся к разряду так называемых «хороших писем», то есть серьезных, искренних и более или менее оригинальных. Есть еще у Л.Н. разряд писем «просительных» (о материальной помощи), которые он оставляет без ответа, и разряд писем «обратительных», авторы коих пытаются обратить его в православие и в прочие правоверные взгляды.

14 февраля

Заслуживает быть отмеченным, что Л.Н. часто вспоминает о Черткове. Сегодня за обедом он говорил о нем в связи с полученными от него письмами и точным текстом статьи, появившейся в газетах под названием «Последний этап моей жизни». И меня часто спрашивает, получаю ли я письма из Крёкшина, и просит передавать их содержание.

Одна характерная для него черточка.

За обедом подали сладкое.

– Безумная роскошь видна хотя бы в этом, в пирожном. Мы в свое время пробавлялись хворостиками, разными киселями и оладьями. А такое пирожное подавалось разве в большие именины.

Сегодня, после обеда, произошел оживленный разговор об отказах от воинской повинности – в связи с предстоящим мне отказом – между мною, Л.Н. и Сухотиным. Начали мы этот разговор с Михаилом Сергеевичем еще раньше, днем, гуляя по саду и споря о том, нужно ли мне оттянуть время отказа елико возможно, пользуясь правом отсрочки, предоставляемой мне пребыванием в университете, или же я должен немедленно выйти из университета, в котором числился уже только формально, и подвергнуться призыву на военную службу, а следовательно, и всем последствиям отказа от нее. Я настаивал на нравственной необходимости последнего шага, Сухотин же убеждал «не торопиться», «помедлить», «не губить себя, ибо могут и самые законы измениться».

Решили спросить у Толстого, кто из нас прав. Говорили долго. Л.Н. решительно отказывался высказаться в ту или иную сторону и что-нибудь советовать, говоря, что человек сам должен решать такие вопросы. Последствиям отказа (вроде влияния на других и пр.) он не придает значения. «Не могу» – вот в чем все доводы отказывающегося.

Между прочим, он говорил:

– Я никак не могу себе представить чувства, с которым человек идет на отказ – вот как вы или Сережа Булыгин. Мне, старику, не страшно было бы это, мне жить осталось только несколько месяцев, год, а у молодого человека так много впереди!

Говорил также, что для него тюрьма была бы освобождением от тех тяжелых условий жизни, в которых он находится.

Весь разговор невозможно передать, но он очень взволновал меня. Да и собеседники мои оказались, кажется, в несколько приподнятом настроении. По крайней мере я, уйдя в свою «ремингтонную», еще слышал из залы их о чем-то переговаривающиеся голоса. Между тем игра в шахматы, за которую сели Михаил Сергеевич и Л.Н., обычно проходит у них в молчании.

За чаем говорили о разном. Одно время Л.Н. сидел, задумчиво смотря в угол, и вдруг вымолвил:

– Как противен этот граммофон и труба эта!

Все присоединились к его мнению, и «изобретению цивилизации» снова порядочно досталось.

Перед сном зашел ко мне, подписал почтовые повестки на заказные письма и просмотрел написанные мною письма.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Хорошо!

– Вы один у нас бодрый, да Душан еще. Ну, прощайте!

15 февраля

Утром Л.Н. вошел ко мне, еще не одетый, с бумагой в руках.

– Написал письмо Хирьякову. Хотел написать хорошо, а всё оборвал, испортил.

Концы письма, написанного на листе от большого блокнота, были действительно неровны, но написано письмо было на редкость четко. Не результаты ли это разговоров о его неразборчивом почерке?

Был гость. Молодой человек, бывший рабочий, желающий сесть на землю и взять к себе в помощники двух безработных босяков. Главная его идея состояла в том, чтобы постепенно увеличивать число безработных, привлекаемых к труду на земле.

– Разочаруется! – говорил Л.Н.

Но в общем гость ему очень понравился, и он вспоминал о нем несколько раз.

Всё вновь и вновь получаются Толстым письма по поводу журнала петербургского издательства Максимова «Ясная Поляна». Название издательства и журнала вводит доверчивую публику в заблуждение, она щедро вносит деньги Максимову, обещающему «полное собрание запрещенных в России сочинений Л.Н.Толстого», а затем, поняв, что попалась в руки афериста, жалуется на его недобросовестность Л.Н. и даже упрекает последнего. Например, сегодня некто кончает свое наполненное упреками письмо патетическим возгласом: «Я надеюсь на Вашу честь, граф!»

Чтобы положить конец досадному недоразумению, причиняющему Л.Н. немало хлопот, я, по его поручению и под его редакцией, написал сегодня такое письмо в одну из наиболее распространенных газет:

«Лев Николаевич Толстой получает за последнее время много писем, касающихся издательства “Ясная Поляна”. Авторы этих писем, преимущественно подписчики журнала упомянутого издательства, справляются о его достоинствах, жалуются на невысылку или неаккуратную высылку книг, часто упрекают за это, просят немедленно начать высылку журнала или вернуть подписную плату и многое другое. А между тем Лев Николаевич уже заявлял печатно и поручил мне снова заявить, что он никакого отношения к издательству “Ясная Поляна” не имеет; издает ли оно его сочинения, как издает, какие именно и на каких условиях – он не знает; если же издает, то без всякого его ведома, пользуясь лишь его общим разрешением беспрепятственно печатать и издавать все его сочинения, написанные после 1881 года. Так что считать себя в какой бы то ни было мере ответственным за деятельность этого издательства Лев Николаевич никак не может».