Про работу над отдельными книжками мыслей, выбираемых из «На каждый день», Л.Н. говорил мне, что она для него очень радостна, интересна и он уже не сомневается в том, что она нужна.
Утром я несколько раз по разным поводам входил в комнату Л.Н. во время его работы и извинился перед ним. Но он, по свойственной ему деликатности, возразил:
– Что вы! Я вас боюсь, а не вы меня бойтесь!..
Перед обедом был еще гость – пожилой господин с необыкновенно звучной двойной фамилией, который просил Л.Н. прочесть его поэму и дать удостоверение, что в ней не заключается «болезненного направления». Конечно, он только утомил Л.Н. Сказать же о своем деле до свидания с Толстым он не хотел.
За обедом Л.Н. говорил о рассказе Леонида Андреева, напечатанном в «Утре России».
– Это написано каким-то непонятным, не русским языком, по-испански, должно быть. Всё дело в том, что какой-то священник залез на паровоз, повернул рычаг и уехал… Я самым талантливым из нынешних писателей считаю Куприна – так это потому, что его направление менее безумно.
Заговорили о пародиях Измайлова на современных писателей.
– Измайлов хорошо пишет, – заметил Л.Н.
После обеда он читал вслух Сухотину и мне новую статью Федора Страхова в одной маленькой народной газете. Снова говорил о теперешней своей работе, что она очень занимает и радует его. Вечером подписал свои переписанные на пишущей машинке письма и просмотрел написанные мной.
– Спите спокойно! – проговорил он уходя.
Часов в двенадцать, когда я еще не спал, Л.Н. отворил дверь из своей комнаты и заглянул ко мне.
– Что же вы не спите?
И тут же попросил меня приготовить ему завтра для поправки, распределив по новому плану, февральский выпуск «На каждый день», который нужно было отсылать в типографию.
После его ухода я некоторое время продолжал еще заниматься и приблизительно в час или в половине второго пошел вниз, отнести почту. Вдруг раздался электрический звонок, за ним другой.
Я вспомнил, что это звонок из комнаты Л.Н. в мою, тот самый, которым он должен был воспользоваться «на всякий случай», и немного даже испугался: ведь Л.Н. ни разу ко мне не звонил, даже во время болезни.
Прибегаю. Л.Н. лежит в постели. На столике – зажженная свеча.
– Мне бы Душана Петровича, – говорит он.
– Вы нездоровы, Лев Николаевич?
– Нет… А то вы сделайте. В углу мышь скребется, так возьмите в кабинете свечу, зажгите и поставьте вон в тот угол.
Я всё исполнил и, пожелав спокойной ночи, вышел, довольный, что ничего худшего тревожные звонки не обозначали.
16 февраля
Утром говорил:
– Я ужасно гадок сегодня, чувствуется какая-то тяжесть во всем теле… Так что вы будьте снисходительны ко мне!
После я слышал, как он говорил:
– Нездоровится, но работается ничего.
И действительно, работал, как всегда, до двух часов и вечером, нисколько не отступив от обычного распределения дня.
Утром же Л.Н. прочел в только что полученном номере журнала «Жизнь для всех» статью Черткова «Две цензуры для Толстого», которая очень ему понравилась.
Л.Н. очень беспокоит продолжающаяся болезнь Александры Львовны, которую он часто навещает, сам носит ей вниз по лестнице кофе и т. д. Кто-то высказал предположение, что у Александры Львовны «сильный взрыв инфлюэнцы» или что-то в этом роде. Л.Н. засмеялся.
– У Саши не корь, не инфлюэнца, – сказал он, – она больна. И одни болеют дурно, другие хорошо болеют, так она – хорошо. А доктора все говорят разное.
Нужно сказать, что у Толстых перебывало уже три доктора.
После обеда Л.Н. сел подписать накопившиеся визитные и фотографические карточки, присланные для этого любителями автографов.
– Работа кипит! – шутил он, подписывая их одну за другой, тогда как я беспрестанно вынимал из-под его руки подписанные и подсовывал новые.
Тут же были Сухотин и Буланже. Шутили, что на библиографическом рынке автографы Толстого идут по низкой цене, так как выпущено их много; говорили о грамматических ошибках у Толстого и т. д. Л.Н. смеялся вместе со всеми.
За чаем Софья Андреевна, Татьяна Львовна и Л.Н. вспоминали о поэте Фете, которого все они хорошо знали и который часто бывал в Ясной Поляне. Л.Н. говорил:
– И художник, и писатель, и музыкант дорог и интересен своим особенным отношением к явлениям жизни, дорог тем, что он не повторяется… Так и Фет. И я понимаю даже и это его стихотворение (его только что читала Татьяна Львовна. – В.Б.) о том, что ему пробор волос дороже всего на свете: он соединяет в своем представлении этот пробор с известной личностью… Тургенев говорил как-то, что Фет глуп; да он сам был гораздо глупее его!..
И Л.Н. продекламировал стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье…».
– А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!.. Но в нем одно только нехорошо и не нравится мне: выражение «пурпур розы».
Сухотин рассказал, как когда-то Толстой при нем высказывал то же мнение об этом выражении самому Фету и как Фет с ним спорил.
Л.Н. забыл уже про это.
– Да неужели?! – воскликнул он.
Утром были француз, представитель кинематографической фирмы, и молодой человек – революционер. Первый отложил снимание Л.Н. до весны; второй ушел, оставив очень неприятное и нелестное о себе воспоминание.
Ввиду того что у Л.Н. болит горло, Душан предупредил всех домашних, чтобы его меньше вызывали на разговор. Выйдя в столовую к обеду, Л.Н. рассказал, что он читал целый час с сыном Сухотина Михаилом «Мертвые души» Гоголя. О Гоголе он говорил:
– Замечательно, что когда он описывает что-нибудь, выходит плохо, а как только действующие лица начнут говорить – хорошо. Мы сейчас о Собакевиче читали. Прошу!.. (Л.Н. весело засмеялся. – В.Б.). «Один прокурор хороший человек, да и тот… свинья!.. А губернатор? Разбойник!..» – И снова залился добродушным смехом.
Затем говорили о купце, поклоннике Л.Н., который всё присылает в Ясную Поляну ситцы своей фабрики; о хорошем письме из Японии, полученном Л.Н., о положении католицизма на Западе в сравнении с положением православия в России и пр.
Заговорили о снах. Толстой рассказал, как ему приснилось на днях, что он вальсировал на балу с какой-то дамой и всё смущался, что он танцует по-старинному, тогда как все – по-новому.
– Сны – это удивительное явление, – говорил Л.Н. – Совершенно справедливо изречение Паскаля, что если бы сны шли в последовательности, то мы не знали бы, что – сон, что – действительность.
Сегодня Л.Н. получил большое и горячее письмо от студента Киевского университета Бориса Манджоса с призывом уйти из Ясной Поляны, от тех неестественных условий, в которых Толстой живет здесь.
«Дорогой, хороший Лев Николаевич! – писал, между прочим, киевский студент. – Дайте жизнь человеку и человечеству, совершите последнее, что Вам осталось сделать на свете, то, что сделает Вас бессмертным в умах человечества… Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без копейки денег и нищим пробирайтесь из города в город… Откажитесь от себя, если не можете отказаться от близких своих в семейном кругу».
Л.Н. отвечал Манджосу следующим письмом, о котором просил меня никому не говорить: «Ваше письмо глубоко тронуло меня. То, что вы мне советуете сделать, составляет заветную мечту мою, но до сих пор сделать этого не мог. Много для этого причин (но никак не та, чтобы я жалел себя); главная же та, что сделать это надо вовсе не для того, чтобы подействовать на других. Это не в нашей власти и не это должно руководить нашей деятельностью. Сделать это можно и должно только тогда, когда это будет необходимо не для предполагаемых внешних целей, а для удовлетворения внутреннего требования духа, когда оставаться в прежнем положении станет так же нравственно невозможно, как физически невозможно не кашлять, когда нет дыханья. И к такому положению я близок, и с каждым днем становлюсь ближе и ближе.
