11 февраля

Приезжаю сегодня и узнаю, что Александра Львовна, помогавшая вести переписку, заболела корью и слегла. Ввиду этого переписчица сочинений Толстого и воспоминаний Софьи Андреевны Варвара Михайловна Феокритова просила меня остаться пожить некоторое время в Ясной, так как она одна не в силах справиться с работой.

– Мы о вас всё утро говорили и хотели даже посылать за вами, – говорила она.

Я выразил, конечно, полное согласие на ее предложение. Зайдя к Л.Н., я передал ему книжки мыслей и получил еще одну новую. Он также говорил, что будет рад, если я приеду. Ввиду того что я остаюсь, он сдал мне и все полученные им сегодня письма для ответа, числом более двадцати. Днем я ничего не стал делать, так как нужно было съездить домой – отправить лошадь, взять некоторые вещи и пр.

Был доктор из Тулы. Рассказывал о «геройстве» своего пациента, убившего при защите одного из напавших на его хутор грабителей. Л.Н. молчал. Он сам вызвал доктора на разговор, спросив его о четырех смертных приговорах в Туле. Но того, видимо, этот вопрос не так занимал.

Доктор уехал, не кончив обеда, к поезду на Тулу.

Л.Н., между прочим, сказал:

– Меня очень интересуют эти люди, приговоренные к казни за свои убийства и грабежи. Я никак не могу понять, как можно за сто, тысячу рублей убивать совершенно неизвестного мне человека. Хотя причину такого состояния я понимаю. Это происходит от временного затемнения. Иные только сомневаются в рае, в чудесах, а этим людям, которые убедились в ненужности всего этого, временно ничего этого не нужно. У них нет ничего.

Говорил с Л.Н. о некоем Соколове, литераторе из Петербурга, который спрашивал недавно у него о том, «могут ли овцы кротостью заставить волков есть сено». Я ответил, по поручению Толстого, указав на те его сочинения, где можно было найти ответ на этот вопрос. Теперь Соколов прислал обиженное письмо, уже мне лично. Про него Л.Н. сказал:

– Он, как многие из таких людей, вырос среди людей, которых он был выше, привык быть самоуверенным среди них и ко всем другим так относится.

Вечером Софья Андреевна показала мне, где я буду спать, где умываться и т. п. Показала, кстати, еще не виденную мною другую половину дома, где помещается ее комната, показывала свои опыты в живописи и т. п., вообще была очень любезна. Говорила, что она просит меня остаться потому, что, уезжая (на четыре дня) в Москву, боится оставлять Л.Н. без постоянной помощи на всякий случай.

Я и спать буду в комнате рядом со спальней Л.Н.; из его спальни в эту комнату проведен звонок.

За чаем Софья Андреевна говорила Л.Н.:

– Я оставляю тебя под присмотром Булгакова.

– Никакого присмотра мне не надо, – возразил он.

Я долго занимался. Вечером поздно вошел Л.Н.

– Будет, будет сидеть! Ложитесь спать.

Я улегся – на том самом диване в «ремингтонной», на котором спал когда-то Гусев. Лев Николаевич спит рядом. Я должен ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Иногда слышится его кашель.

12 февраля

Вчера около часа ночи я уже стал засыпать, как послышались стоны. Недалеко находилась комната, где лежал больной мальчик Сухотин. Вечером я даже обещал Татьяне Львовне и Михаилу Сергеевичу зайти к Дорику, если позовет сиделка няня, на случай какой-нибудь помощи: он мог начать метаться, бредить и т. д. Я думал, что это он стонет и вскрикивает. Няня не приходила, и я продолжал лежать. Но наконец решил проведать больного. Одевшись наскоро, я подошел к двери в коридорчик и, приотворив ее и прислушавшись, вдруг совершенно неожиданно для себя убедился, что стоны и вскрикивания шли не из комнаты Дорика, а из спальни Толстого.

«Не несчастье ли?» – подумал я, и мне почему-то сразу вспомнился Золя, умерший с женой во время сна от угара в комнате.

Я быстро повернул ручку двери и вошел к Л.Н.

Он громко стонал. Было темно.

– Кто это, кто там? – послышался его голос.

– Это я, Лев Николаевич, Валентин Федорович. Вы нехорошо себя чувствуете?

– Да… нехорошо… Бок болит и кашель. Я вас разбудил?

– Нет, ничего. Я позову Душана Петровича?

– Нет, нет, не нужно!.. Идите, ложитесь спать!

– Может быть, позвать, Лев Николаевич?

– Нет, не нужно! Он ничего не поможет…

Я продолжал просить, не догадавшись сразу, что мне просто нужно было бежать за Душаном.

– Нет, не нужно! Мне одному покойнее… Идите спите.

Я вышел и пошел за Душаном Петровичем. Тот не зашел сразу к Толстому, а улегся на диване в гостиной, через одну комнату от его спальни. Но стоны сначала слышались изредка, а потом совсем прекратились, и ночь прошла спокойно.

Душан говорил, что это бывает с Л.Н., что он иногда стонет и вскрикивает по ночам (я этого не знал), но что сегодня, раз он болен, «другое дело» и я хорошо сделал, что вошел к нему.

Наутро Л.Н. проснулся не совсем здоровым. По мнению Душана, давала знать себя печень. Он вышел утром ненадолго в халате, предлагал мне денег на расходы, но я отказался, сказав, что у меня есть. Часов в одиннадцать, осведомившись, скоро ли я пишу, и получив утвердительный ответ, продиктовал мне предисловие к статье Буланже о буддизме и просил потом исправить шероховатости слога.

Усевшись за разборку корреспонденции, я полюбопытствовал, между прочим, какие письма Л.Н. оставляет без ответа; оказалось, что в большинстве случаев – все, написанные высокопарно, патетически, с необыкновенными излияниями, одним словом, внушающие подозрение в искренности авторов.

День прошел в работе. За обедом Л.Н. был очень бодр и весел.

– Ужасно противно, когда старики чавкают губами, – говорил он, разжевывая кушанье, – вот так, как я. Я думаю, как противно на меня смотреть!

– Старик вообще противен, – заметил Сухотин.

– Нет, не согласен! – засмеялся Л.Н.

– Ну, по крайней мере я себе противен, – продолжал Михаил Сергеевич.

– Хорошо, что вы старик, – возразил Толстой, – а я не старик!..

– Дедушка, – лепетала внучка Л.Н., известная Татьяна Татьяновна, сидевшая с ним рядом, – ты видел мою косичку?

И она повертывала к дедушке косичку.

– Что, картинку?

– Косичку!

– Косичку? Ах, какая!.. Да, маленькая, меньше, чем у дьячка…

Сладкое дедушка опять ел из одной тарелки с внучкой.

– Это и приятно, – поучал он ее, – и полезно: мыть нужно не две, а только одну тарелку. – И добавлял: – Когда-нибудь, в тысяча девятьсот семьдесят пятом году, Татьяна Михайловна будет говорить: «Вы помните, давно был Толстой? Так я с ним обедала из одной тарелки».

Л.Н. рассказывал о сне, который видел в ночь на сегодня. Ему снилось, что он взял где-то железный кол и куда-то с ним отправился. И вот, видит, за ним крадется человек и наговаривает окружающим: «Смотрите, Толстой идет! Сколько он вреда всем принес, еретик!» Тогда Л.Н. обернулся и железным колом убил этого человека. Но он через минуту же, по-видимому, воскрес, потому что шевелил губами и говорил что-то.

Были за обедом разговоры и более серьезные. Особенно много говорили о конституциях в разных странах и об их призрачном благе.

Вечером дорогой дедушка пришел, сел рядом со мной на диван у моего стола и читал мне, чтобы я после мог лучше разобрать, черновые некоторых своих кратких ответов на письма. Сидел совсем, как говорится, рядышком, и я посматривал сбоку на его пушистую и чистую седую бороду, освещенную лампой, и серьезное лицо. Кто-то сказал, что у каждого человека есть свой специфический запах. Как это ни смешно, по-моему, Толстой пахнет каким-то церковным, очень строгим запахом: кипарисом, ризами, просфорой…

Выйдя к чаю, Л.Н. воскликнул:

– Я сегодня черт знает сколько сделал!..

И перечислил свои работы, выполненные сегодня.

За чаем долго говорили о литературе, в частности об Ибсене; о театре, в частности о Художественном московском. Толстой заявил, что он с удовольствием посмотрел бы там «Ревизора». Говорили опять о Детурнеле[8].