– Что не мешало им по выздоровлении восстановить в памяти дополненный список моих грехопадений, – улыбнулся де Гиш.

– Одно немыслимо без другого! В каждом херувиме, знаешь ли, заключена частица дьявола, да и у чертей по воскресеньям, бывает, немилосердно зудит между лопатками. При дворе грешник куда популярнее монаха, тебе ли не знать этого? Вот и получается, что ты был героем целых два месяца; но теперь очередь других, возможно даже – моя. Будь же заправским игроком, дай шанс менее удачливым соперникам.

– Не себя ли ты величаешь неудачником, Пегилен? В таком случае поздравляю: ты скромен, как Иосиф. Тебе, королевскому фавориту, капитану мушкетёров, преемнику великого д’Артаньяна, не хватает ещё и славы мученика? Недурно!

– Ах, между мною и моим предшественником есть три существенных различия.

– Каких же, барон? Сделай милость, объясни мне эту загадку.

– Охотно. Как я уже говорил, есть три различия, и вот первое из них: я не граф.

– Это святая истина, пока ты не граф, – кивнул де Гиш, – далее?

– Во-вторых, я – не маршал Франции.

– Однако даже сам господин д’Артаньян стал им лишь в последний день жизни, – заметил де Гиш, – в то время, замечу, он несколько превосходил тебя возрастом. Я не ошибаюсь?

– О нет, маршалу и впрямь было шестьдесят лет.

– Следовательно, у тебя в запасе ещё лет тридцать беспорочной службы.

– Думается, это так, хотя тот же маркиз дю Плесси – мой ровесник, а ему звание маршала было пожаловано сразу вслед за д’Артаньяном. Но, как бы то ни было, ты проливаешь бальзам на мои раны, граф, хотя есть ещё одно…

– Ах, да!

– Третье различие.

– Я весь – уши, капитан.

– Третье различие… на сей раз утешить меня не удастся даже тебе…

– Послушаем, Пегилен.

– Итак, третье и главное различие между мною и покойным маршалом заключается в том, что я – не д’Артаньян, – закончил де Лозен с самой скорбной миной.

– Действительно, тут уж ничего не попишешь! – воскликнул де Гиш, не в силах удержаться от смеха. – Довольствуйся тем, что ты – гасконец, как и он, милый друг. И ради того чтобы ты не был столь безутешен, ибо это – горе непоправимое, я…

– Ты?..

– Согласен оказать тебе услугу.

– Какую именно?

– На завтрашнюю охоту я возьму с собой отменный карабин.

– Здорово!

– Таким образом, я окажусь в безопасности, а тебе будет предоставлена полная возможность картинно дать растерзать себя клыкам… Кстати, кого собираются затравить?

– Грозу окрестных селян – волков.

– Значит, клыкам серого хищника. Это будет потрясающе! Скажи, ты доволен?

– Насколько может быть доволен смертный! Я благодарен тебе, мой верный товарищ, ты снова, в который раз, жертвуешь собой, уступая мне лучшую долю. Сердце моё переполняет признательность.

– Ещё бы! Умереть на глазах у короля, можно даже сказать – за короля! О, не удивлюсь, если тебя посмертно сделают герцогом и пэром. Вперёд, мушкетёр!

Сотрясаясь от хохота, Лозен сделал шаг назад, намереваясь отвесить де Гишу шутливый поклон. При этом он едва не сбил с ног человека, спешившего куда-то и оказавшегося в этот момент на пути энергично-грациозного движения гасконца. Ощутив толчок, Пегилен порхнул в сторону и обернулся, готовый принести извинения даме и сделать замечание мужчине. Но, встретив ледяной взгляд бездонных серых глаз, невольно сник и почтительно поклонился:

– Прошу простить мне мою неловкость, преподобный отец.

– Не стоит, господин барон, – сдержанно отозвался д’Олива, – вы ничуть не потревожили меня. Наоборот, кажется, это я помешал вашей оживлённой беседе. Это так, господин граф? – обратился он к де Гишу.

– Что вы, отче! – поклонился и граф. – Мы с бароном рассуждали о самом заурядном предмете…

– Об охоте, – вставил де Лозен.

– Прекрасно, – бесстрастно молвил иезуит.

– Но ведь церковь, кажется, порицает охоту? – разошёлся Пегилен, не обращая внимания на сдерживающий жест друга.

Гасконцу вдруг стало неловко от того, что он на секунду смешался при виде испанского посланника, и теперь он старался поставить самого проповедника в неловкое положение.

– Охота есть занятие мирское и тщетное, – отвечал д’Олива, – но, уж конечно, более угодное Господу нашему, нежели праздные, суетные забавы, царящие вокруг.

– Выходит, скоро мы совершим богоугодное дело, почти священнодействие. Лично я намерен возложить на алтарь никак не меньше трёх пожирателей упитанных агнцев.

Отец д’Олива молчал: казалось, поток богохульств, извергаемый бароном (и на который, заметим, бравый капитан никогда не отважился бы в присутствии французского священника), совсем не задевает его (да так оно, в сущности, и было).

Обстановку разрядил де Гиш, громко сказав:

– Дело в том, что на завтра назначена охота на волков, преподобный отец.

– Я не слыхал об этом, – откликнулся монах, впервые обнаруживая интерес к собеседнику.

Де Гиш почувствовал себя не в своей тарелке:

– Но… разве не видитесь вы с господином суперинтендантом?

– Очень часто: в последний раз мы расстались три часа назад.

– В этом всё дело. Известию об охоте чуть больше часа.

– Понятно, господин граф, благодарю вас. Прощайте, господин барон, – бросил он Пегилену.

– Прошу вас, благословите охотников, отче, – попросил де Гиш, стремясь до конца загладить выходку приятеля.

Исполнив его просьбу, д’Олива удалился. Глядя ему вслед, граф сказал капитану:

– Что это на тебя нашло?

– Сам не знаю, Гиш. Взгляд этого монаха показался мне недобрым.

– Гневным, вызывающим, злым?..

– Нет, не то. Просто я знаю, что он наш враг, что он желает французам зла.

– Не больше, чем любой кастильский подданный, – пожал плечами де Гиш, – положительно, капитанский мундир сделал тебя чересчур мнительным. Сам-то ты, что же, желаешь Испании исключительно блага?

– Ты прав, конечно, – выдохнул де Лозен. – Надо держать себя в руках.

– Он посол, – мягко напомнил граф.

– Да-да, посол, – рассеянно отвечал барон, – ты прав, ты чертовски прав.

А в это время отец д’Олива, встревоженный известием о неожиданной охоте, грозившей увести двор далеко от Фонтенбло, вновь и вновь мысленно возвращался к скупым строчкам письма, полученного только что от Арамиса:

«Возвращаюсь завтра. Испросите у его величества аудиенции для меня в полдень».

Впервые в жизни иезуит был не в состоянии исполнить приказ генерала ордена.

Этим утром королевская резиденция в Фонтенбло стряхнула с себя сон задолго до восхода солнца. Топот, смех, бряцание железа, конское ржание и оглушительный лай переполошили округу, извещая местных жителей о начале большой охоты. И не зря: десятки крестьян, похватав дубины, цепы и вилы, вышли на охоту, движимые стремлением истребить волков. Общий порыв и единение сословий вызывали невольную улыбку.

В это время всеобщей суеты, когда приготовления к облаве ненадолго затмили верноподданнические помыслы, король, улучив минутку, встретился с маркизой де Монтеспан в уединённом павильоне. Высокие окна, плотно задрапированные тяжёлыми занавесями, даже в яркий полдень не пропускали солнечных лучей, делая это помещение лучшим прибежищем для нетерпеливых любовников. Сейчас комната освещалась единственным факелом в руке графа де Сент-Эньяна.

– Прекрасное утро, Атенаис, – нежно произнёс Людовик, сжимая кончики пальцев маркизы, – но оно становится ещё упоительнее от того, что я могу сказать: люблю тебя.

– А я, государь, слабая прислужница ваша, я, не смея любить, боготворю ваше величество.

Людовик XIV, падкий на лесть даже совершенно незнакомых ему людей, приходил в состояние неописуемого экстаза от фимиама любимых им женщин. И после этих слов, произнесённых Атенаис сладостно-исступлённым голосом, он покрыл руки фаворитки жаркими поцелуями, приговаривая: