– Не говори так, душа моя; не прислужница ты, а владычица моих чувств, моих помыслов, всей души моей.

– Ах, государь, – вздохнула Атенаис, качая прекрасной белокурой головкой.

И поскольку вздох маркизы походил больше на рыдание, король насторожился:

– Что может тревожить, сударыня, вас – возлюбленную короля Франции?

– Я говорила о своей слабости, государь.

– А я ответил вам, что вы – властительница моего сердца! – запальчиво возразил Людовик.

Грустно улыбаясь, де Монтеспан продолжала:

– Это величайшее в мире счастье, государь, но оно лишь делает меня ещё беспомощнее.

– Беспомощнее?!

– Беспомощнее или, по крайней мере, уязвимее.

– Для кого же?

– Для моих врагов – лиц могущественных и высокопоставленных.

– Высокопоставленных, вот как, – процедил Людовик, – надо же, какие занятные слова вы употребляете в моём присутствии, Атенаис.

– О, ваше величество, для такой женщины, как я, достаточно могущественной считается любая герцогиня, не говоря уж о…

– О королеве, так? – нетерпеливо закончил король.

Атенаис не ответила, лишь утвердительно кивнув. Король на минуту задумался, и по выражению его лица стало заметно, что он принял какое-то решение.

– Скажите мне, дорогая, – ласково обратился он к возлюбленной, – каких герцогинь поминали вы только что?

– О, всего одну, – быстро молвила Монтеспан, и в тоне ответа, помимо её воли, прозвучала ненависть.

– Я догадываюсь, кто это.

– Небеса одарили ваше величество большой проницательностью.

– Всё же назовите её.

– Пристало ли мне жаловаться, государь?

– Мне решать – пристало или нет, – твёрдо заявил король.

– Я повинуюсь.

– Её имя?

– Оно хорошо известно вашему величеству, ибо это – герцогиня де Вожур.

Ни один мускул не дрогнул на лице Людовика – иного ответа он и не ждал.

– Чем же она не угодила вам?

– Но, государь… – предостерегающе сказала Монтеспан, поводя взором на Сент-Эньяна, углублённого в изучение настенного портрета Анны Австрийской работы Рубенса.

Король не принял протеста:

– Говорите смелее, Атенаис, – только и произнёс он.

– Хорошо, государь. Луиза делает всё возможное для того, чтобы воспрепятствовать нашим встречам.

– Ну, даже если и так, она в этом не очень-то преуспевает, а? – усмехнулся Людовик XIV.

Нет, не могла такая жалоба разгневать тщеславного монарха: напротив, ему доставляла истинное наслаждение напряжённая борьба, которую вели придворные дамы за высочайшее расположение. Атенаис осознала допущенную оплошность и повела атаку с другой стороны:

– Зато она преуспела во многом другом.

– Слушаю вас, сударыня.

– Не проходит и дня, чтобы она не унизила меня в глазах королевы и, что ещё ужаснее, в глазах других фрейлин.

– В самом деле? – нахмурился король.

– Увы, государь, это правда. В довершение всего прочего она постоянно твердит о пагубности моей любви к вашему величеству.

– Что?! – громовым голосом вскричал король, забыв о тайне утреннего свидания.

– Такая любовь оскорбляет Бога, говорит Лавальер, ибо никто, кроме королевы, не имеет на неё права. По её утверждению, я ничуть не любима вашим величеством… но, господи, разве я когда-нибудь осмеливалась рассчитывать на такое счастье? Зачем же терзать мне сердце, напоминая об этом? Что я сделала ей, что она мучает меня столь безжалостно? – притворно разрыдалась красавица.

Людовик, усмотревший в поступке Луизы прежде всего посягательство на его прерогативы и надругательство над его чувствами, мгновенно вскипел:

– Да как смеет она судить о моём сердце? Разве я уже не король? Горе тем, кто встанет между нами! Наша любовь оскорбляет Бога? Да хотя бы и так… но нет, этого не может быть: чем могут задеть Творца чувства христианнейшего короля? И о чём думала она сама… раньше? Какая неслыханная дерзость, какое низкое коварство! Успокойся, Атенаис: никто начиная с этого дня не станет относиться к тебе иначе, чем к королеве. Прости мне те мучения, что ты вынесла по моей вине, душа моя, умоляю… увидишь, как я искуплю свою вину. Клянусь…

– Ах, государь, разве есть на свете награда дороже этих ваших слов? – кротко сказала Монтеспан.

– Само совершенство! – восторженно воскликнул король, раскрывая ей объятия.

– Но… обещаете ли вы обойтись с Луизой не слишком сурово? – настойчиво спросила Атенаис, приникая к его груди.

В словах её звучало сострадание; на самом же деле таким «благородным» участием она из самого сердца короля вырывала приговор.

– Вы воплощённое великодушие, Атенаис!

– Обещайте, государь, умоляю.

– Даю слово дворянина.

– Разве могу я не верить вашему величеству? Но вполне возможно, что вы и сами не в состоянии оценить силу собственного удара. Я вся трепещу при мысли об участи несчастной герцогини.

– Вы сочувствуете ей, вы? – недоверчиво осведомился Людовик.

– Кому, как не мне, сострадать той, что была покинута вами, государь? Произойди это со мной, я бы просто умерла от горя; Луиза до сих пор жива, значит – любила меньше меня, но я всё же жалею её.

– Вы самая благородная женщина из всех известных мне. Чего вы желаете?

– Немногого, государь. Просто знать, что намерены вы предпринять по отношению к Луизе.

– Зачем?

– Чтобы в том случае, если наказание окажется чересчур суровым, на коленях умолять ваше величество смилостивиться над той, что причинила мне столько мук.

– Вам не придётся просить за герцогиню де Вожур, сударыня, – взволнованно произнёс Людовик XIV, – я намерен обойтись незаслуженно мягко с виновницей ваших драгоценных слёз.

– Доброта вашего величества не знает границ, – пролепетала Монтеспан, уже казня себя за излишнее рвение.

– Моя доброта порождена вашим милосердием, Атенаис. Вы будете мною довольны.

Темнота, окутывавшая их, скрыла от короля мертвенную бледность, покрывшую лицо фаворитки. Маркиза де Монтеспан в самом деле испугалась, что горькая чаша минует Лавальер. «Дура, какая же я дура…» – приговаривала она про себя.

– Госпоже де Лавальер в самое ближайшее время надлежит… – король выдержал театральную паузу, в продолжение которой маркиза переживала все муки ада, – надлежит сложить с себя все придворные обязанности и отправиться к себе в поместье, – твёрдо заключил он.

Вздох облегчения, вырвавшийся из груди Атенаис, ещё раз укрепил короля в убеждении относительно бесконечной доброты его восхитительной любовницы. Кровь прилила к перламутровым щекам маркизы, и она, порывисто схватив царственную длань, поцеловала её.

В это мгновение одна половинка двери, ведущей в коридор, тихонько приоткрылась, наполнив павильон сонмом звуков. В образовавшуюся щель просунулась голова капитана мушкетёров, охранявшего вход в приют Венеры.

– Все в сборе и ожидают ваше величество, – сообщил Пегилен.

– Я иду, барон, – ответил король и, сделав знак адъютанту следовать впереди с факелом, вышел из комнаты об руку с Монтеспан.

Охотники, выстроившиеся на дворе в строгом соответствии с этикетом, приветствовали короля радостными криками и звуками рожков. Людовик XIV, на секунду остановившись, кивнул собравшимся и вскочил на великолепного английского жеребца.

Через пять минут охотничья процессия, во главе которой следовал король в сопровождении герцога Орлеанского, принцессы Генриетты, Великой Мадемуазель, маркизы де Монтеспан, принца Конде, военного министра, графа де Сент-Эньяна и капитана мушкетёров, выехала из Фонтенбло. Спустя ещё час блестящее общество прибыло к месту сбора, где были уже сервированы столы с вином и закуской. Подкрепившись сам и пригласив к столу дам, король подошёл к маркизу д’Оллонэ – главному ловчему Франции.

– Ручаетесь ли вы, господин д’Оллонэ, что волки не ушли из круга?

– Государь, я самолично обошёл их с двумя доезжачими и могу заявить с полной уверенностью, что три крупных волка – в кругу.

– Отлично, маркиз, отлично!..

Ровно в девять король, приняв из рук главного ловчего традиционный жезл с копытом кабана, предназначенный для отвода веток во время бешеной скачки по лесу, приказал «набрасывать» гончих. Придворные, снова сев на коней, двинулись к месту охоты. Маркиз д’Оллонэ оказался прав: наведённая на след ищейка немедленно стронула громадного матёрого волка, который в страхе перед множеством вооружённых людей бросился прочь, преследуемый сворой гончих. Охота началась…