Но, поручая шевалье де Монтескью, которому с момента оглашения настоящего завещания надлежит именоваться графом д’Артаньяном, хлопоты о моей собственности, приносящей триста пятьдесят тысяч ливров годового дохода, я поручаю самого наследника заботе его светлости герцога д’Аламеда – моего душеприказчика и единственного друга. Завещаю ему отцовскую любовь и беспокойство за будущее моего сына, равно как и сыну моему – почтительность к достойнейшему дворянину, которого мне всегда было милее называть просто Арамисом и другом которого я до последнего дыхания пребываю.

Писано в Версале 17 ноября 1667 года».

Арамис пробежал глазами размашистую подпись капитана мушкетёров и в изнеможении откинулся в кресле. Впервые за всю свою долгую жизнь он был на самом деле потрясён. Д’Артаньян и в этом оказался прав…

Молодому человеку хотелось бури. Вокруг же, доколе хватало глаз, природа была бесцветна и невозмутима. Тусклое осеннее солнце простирало к нему свои безжизненные лучи, отрешённо лаская смуглые щёки. Птичья стая, выпорхнувшая из-за холмов, не приветствовала его, по обыкновению, бурливыми криками, а безмолвно унеслась в бледно-голубые дали. И даже водопад, низвергаясь со скалистых круч, не радовал сегодня оглушительным хаосом огненных брызг, будто сам речной бог сдерживал прохладные потоки.

Жадно вглядываясь в горные просторы, тщетно искал он чего-то нового в дивном полуденном пейзаже, до зубовного скрежета знакомого ему с малых лет. Душистый, тёплый гасконский воздух, в котором привык он купаться, следуя за ветром, казался ему сегодня терпким на вкус. Ему грезились жаркие схватки и неистовые погони, пушечная пальба и лязг металла: всё то, что таил в себе необъятный, дурманящий, головокружительный мир. Всё то, что тогда принято было называть настоящей жизнью. Всё то, что скрывали от него сторожевые горы.

Горы именовались Пиренеями. Юношу звали Пьером де Монтескью.

Ну, не странно ли, что молодому пылкому дворянину не довелось до двадцати трёх лет окунуться в стремнину битвы? И это в те годы, когда короли и рыцари Европы сходились в поединках, обнажая вместо шпаг армии и государства; когда Испания, как поговаривали в округе, только и ждёт случая вцепиться в спину Франции, пока его величество диктует свою волю сломленным голландцам. Сломленным – не без участия того славного дворянина, что приезжал два года назад. О, граф д’Артаньян – вот это отменный мужчина, солдат до мозга костей, воин, закалённый в тысячах стычек. А разве не был граф в его, Пьера, возрасте уже лейтенантом цесарского легиона мушкетёров? И сегодня, именно сегодня, в последний день пятилетнего заточения, на которое обрёк он себя по воле матери, сам господин д’Артаньян – его покровитель, друг и наставник – приехал бы за ним и увёз на войну: ведь именно об этом они тогда условились. Слово д’Артаньяна было так же незыблемо, как и Пиренеи; о, в этом Пьер не усомнился бы ни на минуту, но увы… Все надежды его были уничтожены роковым залпом голландской батареи. Известие о гибели графа д’Артаньяна, в последние мгновения жизни ставшего маршалом Франции, облекло в траур окрестные поместья, преисполнив сердца соседей великого мушкетёра скорбной гордостью. Но больше других страдал, конечно, он, ибо никто из прочих гасконских дворян не знал графа так, как сумел узнать его за несколько долгих дней он, Монтескью. Удивительно, что такой человек, как господин д’Артаньян, не только удостоил своим вниманием безвестного юношу, мать которого, впрочем, он знал едва не с колыбели, но и провёл с ним всё то время, что навещал свои имения. Это обстоятельство, служившее предметом зависти прочих земляков капитана, даже послужило впоследствии причиной пары дуэлей, возымевших своим итогом то, что самые отъявленные гасконские забияки дали зарок Пречистой Деве не ссориться с этим дьяволом Монтескью, которого, мол, сам д’Артаньян обучил своим коронным приёмам. Надо сказать, они не слишком погрешили против истины, но с тех пор для Пьера, связанного цепкими узами обета, не стало иных развлечений, кроме прогулок по горам, охоты да занятий в обширной библиотеке, имевшейся в замке. К чести молодого человека заметим, что третье он в основном предпочитал первому и второму, а потому, несмотря на вынужденную замкнутость, сумел, сам того не ведая, стать одним из образованнейших людей своего поколения. Мы и вовсе не рискуем ошибиться, добавив: одним из искуснейших фехтовальщиков того времени. Просто насмешница-судьба по сей день позволила ему продырявить лишь двух мелкопоместных дворянчиков. Ему, сыну человека, которому то же Провидение уготовило в прошлом столько захватывающих приключений!

Таков был шевалье де Монтескью, не подозревавший о том, чья кровь струится в его жилах, туманя взор и обжигая рвущееся в атаку сердце. Ибо храбрый д’Артаньян впервые в жизни проявил слабость, за что потом корил себя многократно, и… отложил объяснение до следующего своего визита на родину, которому уже не суждено было состояться.

Попробуем описать его внешность… Впрочем, это ни к чему, если читатель способен живо представить облик самого д’Артаньяна на заре повествования. Освежив в памяти образ беарнца, въезжающего на оранжевом коне в славный город Менг, он окончательно сложит себе зрительное представление о его сыне. Одним словом, де Монтескью чрезвычайно походил обликом на д’Артаньяна, и данное обстоятельство наполняет смыслом избитые изречения вроде «он возродился в своём потомстве».

Мать Пьера, Жанна де Гассион из древнего графского дома Фезензаков, овдовевшая спустя полгода после свадьбы с Генрихом де Монтескью, была единственной владелицей обширных владений, приносивших ей, а теперь Пьеру до тридцати тысяч дохода, что было просто неслыханным богатством для Гаскони, да и не только. Располагая немалыми средствами, достойная женщина сделала всё возможное для того, чтобы воспитать сына подобающим образом. Это ей удалось: юноша с успехом сочетал в себе лучшие качества д’Артаньяна и Арамиса, свободно изъясняясь на двух мёртвых и четырёх живых языках, цитируя Платона и заочно дискутируя с Аристотелем. Манеры Монтескью не оставили бы равнодушными первых придворных красавиц, а храбрость, в свою очередь, давала манерам сто очков вперёд. Короче говоря, шевалье де Монтескью не имел ничего общего с портретом молодой дворянской поросли Беарна, увековеченным впоследствии Ростаном:

«Вот младшие дети Гаскони,

Бретёры с младенческих лет,

Бахвалы, что вечно трезвонят

О предках, гербах и короне:

Знатнее мошенников нет…»[4]

Нынче истекал срок, назначенный сыну Жанной де Гассион с высоты смертного одра. Бедная мать лелеяла надежду избавить сына от опасностей и тягот войны, неотвратимо надвигавшейся на Францию, но вместе с тем не нашла в себе сил оставить отца в неведении о сыне, написав письмо капитану мушкетёров с указанием вручить тому лично в руки, буде он снова посетит родные края. Это случилось, как нам уже известно, по прошествии трёх с лишним лет…

Приняв наконец твёрдое решение, Пьер улыбнулся горам. Завтра же он соберёт всё необходимое и пустится в дорогу, чтобы предложить свою шпагу его величеству. Он сошлётся на графа, и тогда король не сможет ему отказать в службе: кому не известно, что господин д’Артаньян был правой рукой Людовика XIV? И он добьётся, сумеет достичь того же, чего достиг д’Артаньян: ведь тот сам предсказал ему это.

Сомнения покинули юношу, и одновременно с тем вернулось ощущение реальности: вдохнув посвежевший воздух полной грудью, он услышал величавый гул водопада, перебиваемый тысячей других звуков. И среди них… нет, это не просто чудится ему, это и впрямь как будто конский топот. Взбежав на пригорок, юноша окинул дорогу зорким взглядом и ясно увидел облако пыли, в котором неслась чёрная карета, запряжённая четвёркой сильных коней.