– Он будет получать требуемые суммы из нашей кассы, – перебил его герцог. – В том случае, разумеется, если эта информация окажется ценной.

– Судите сами, монсеньёр: он за несколько минут разъяснил мне то, что я тщетно пытался постичь всю дорогу от Версаля.

– Вернее, он изложил вам свою версию.

– Но версия, подкреплённая столькими фактами и нюансами, может оказаться единственно верной, монсеньёр.

– Объяснитесь, преподобный отец.

– Охотно. Во время вашего визита во Францию Людовик Четырнадцатый готовился к войне с Голландией. Он уже тогда был уверен в поддержке английского флота и хотел только одного – заручиться нейтралитетом Испанского королевства.

– Этот нейтралитет я ему обещал, – кивнул герцог, невольно вспомнив беседу с Кольбером в Блуа.

– Да, монсеньёр, но от чьего имени?

– Разумеется, от имени его католического величества, – спокойно ответил Арамис.

– Но через девять месяцев после вашего обещания произошло событие, разрушившее ряд ваших начинаний, монсеньёр.

– Вы говорите о смерти Филиппа Четвёртого, не так ли?

– Я говорю о смерти отца французской королевы, монсеньёр.

– Но разве моё влияние и могущество ордена умерли вместе с монархом? То, что я обещал от имени Филиппа Четвёртого, я обещал вновь от имени Карла Второго устами вдовствующей королевы и Правительственной хунты. Разве не это – лучшее свидетельство твёрдости наших намерений?

– О, вы безусловно правы, монсеньёр, но намерения его христианнейшего величества оказались далеко не столь тверды.

– Иными словами, союз с Испанией Людовик связывал исключительно с личностью Филиппа Четвёртого?

– Именно так, монсеньёр.

– И он не желает сковывать себя обязательствами перед Королевским советом, правящим от имени наследника?

– Монсеньёру открыто истинное положение вещей.

– Быть может, вы сумеете объяснить и причину этого нежелания?

– Его высокопреосвященство утверждает, что король Франции отказался подписать конкордат из опасения признать тем самым права хунты и других регентских институтов на власть.

Едва уловимое облачко омрачило чело бывшего ваннского епископа, скривившего губы в ядовитой усмешке:

– А если подумать, в хунте могут отыскаться люди, способные усомниться и в правах самого Людовика Четырнадцатого на французскую корону, – прошептал Арамис.

Затем продолжал, обращаясь к собеседнику:

– Итак, кардинал Херебиа всерьёз рассматривает возможность агрессии против Испании?

– Его высокопреосвященство даже упомянул о том, что подробный политический план Людовика Четырнадцатого на этот счёт он передал вашему предшественнику в тот день, когда…

– Да, я помню, – задумчиво оборвал его генерал.

Монах затих, давая начальнику возможность сделать выводы. Молчание длилось довольно долго, после чего герцог д’Аламеда обратился к ночному гостю:

– Часа два осталось до рассвета. Ваша комната готова, преподобный отец. Передохните.

Отец д’Олива бесшумно удалился. Арамис остался один.

«Мой царственный пленник развил, однако, неплохой аппетит, – усмехнулся он. – Едва удержав собственный трон, он точит зубы на чужие престолы. Ну, что ж, королёк, поглядим, куда заведут тебя раздутые амбиции. Ты похоронил ещё не всех четырёх мушкетёров, а я пока не уладил земных дел д’Артаньяна, чтобы последовать за ним…»

Размышляя таким образом, он взял со стола кипу бумаг, без труда отыскав нужный документ и с головой погрузился в изучение объёмистого донесения кардинала Херебиа.

В одном из просторных версальских кабинетов, казавшемся на удивление тесным благодаря громоздкой мебели, никак не вязавшейся с роскошью мраморного камина и расписных потолков, за огромным столом чёрного дерева, заваленным гроссбухами, сидел мрачного вида человек. Удалённость галереи от шумных салонов, по которым сновали бесконечные вереницы придворных, обеспечивала полную тишину, необходимую хозяину кабинета. В конце концов, покой он ценил никак не меньше, чем герцог д’Аламеда.

В настоящее время он склонился над ворохом отчётов Ост-Индской компании, а потому взору вошедшего без стука молодого человека лет тридцати, одетого в прекрасный лиловый костюм, предстала только макушка косо сидевшего парика. Потом хозяин кабинета поднял голову, и его чёрные глаза привычно испытующе взглянули на визитёра. Почти сразу лицо его смягчилось, а сам он постарался придать своему низкому хриплому голосу дружелюбные интонации:

– А, это вы, господин де Лувуа! Благодарю вас, что постарались явиться так скоро.

– Я узнал, что вам было желательно встретиться со мною, монсеньёр, – спокойно отвечал молодой человек с легко уловимым почтением, которое даже он, военный министр Людовика XIV, должен был оказывать всесильному господину Кольберу.

Итак, в этом неуютном кабинете, среди многочисленных шкафов и бюро, встретились два фактических руководителя внутренней и внешней политики Франции. И если один из них уже успел проявить себя в качестве государственного мужа, то второму только предстояло пройти тернистый путь от членства в Совете до места в истории. Однако уже теперь, спустя лишь несколько месяцев со своего назначения, Франсуа Мишель де Лувуа был одной из ярчайших фигур царствования Людовика XIV. А для того чтобы достичь этого положения в то время, когда свет Короля-Солнце затмил сонм придворных светил, мало было славы талантливого полководца. Пожелай Лувуа довольствоваться ею, он мог бы занять любую нишу между Тюренном и Гишем. Но он, будучи сыном самого Летелье и возглавив усилиями последнего военное ведомство, тут же оценил обстановку и приложил все старания, чтобы намертво привязать себя к новому назначению сложнейшей паутиной всевозможных реформ. К чести его необходимо признать, что нововведения в целом были направлены на усиление французской армии, хотя большинство генералов придерживались иного мнения. Что до солдат, то пехотинцы сыпали проклятиями и возносили горячие молитвы, требуя от небесного командования низвергнуть хоть какой-нибудь огонь на голову бездельника, заставляющего их маршировать в ногу не только на парадах.

Но, несмотря на всю сложность взаимоотношений министра с подчинёнными, двор упорно твердил о том, что, будь Лувуа назначен годом раньше и не лишись армия маршала д’Артаньяна в самый судьбоносный момент кампании, Франция извлекла бы из этой войны гораздо больше выгод. Что до хозяина кабинета, то суперинтендант финансов пользовался не большей любовью при дворе, чем Лувуа в войсках. При этом же он делал своё дело куда лучше, а результаты его деятельности были пока куда нагляднее, чем успехи будущего «железного министра». Если при Фуке из приблизительно восьмидесяти четырёх миллионов годового дохода лишь тридцать один миллион поступал в казну, то всего за семь лет деятельности Кольбера эти поступления утроились.

И хотя доходы государства были в конечном счёте доходами правящего класса, сами дворяне не только не были признательны «господину Северному Полюсу», как прозвали министра за его холодность, но и всеми доступными и безопасными для себя способами стремились выразить ему своё пренебрежение. Но поразительнее всего было то, что всемогущий чиновник с непонятной робостью относился к сословному предубеждению: он был достаточно смел, чтобы сокрушить такого колосса, как Фуке, но терялся перед нахальством самого мелкого дворянчика. Ибо Фуке, несмотря на громадное состояние и политический вес, был при всём том таким же безродным выскочкой, как он сам, имевшим, правда, непозволительную дерзость сделаться богаче обладателей древних фамильных гербов. Что поделать, у каждого свои слабости, и Кольбер всего лишь платил дань чванному веку.

Несмотря ни на что, с членами Совета Кольбер держал себя как начальник, вполне оправдывая своё негласное звание первого министра. А потому, широким жестом пригласив Лувуа раcположиться в кресле, так повёл разговор: