Стоит ли говорить, что карета направлялась прямиком к замку Монтескью?

Однажды в разговоре с Фуке Арамис, бывший тогда ваннским епископом, заметил, что при необходимости д’Артаньян побежит быстрее самой быстрой лошади. Но сын славного мушкетёра, даже унаследовав всю его силу и выносливость, не мог всё же поспеть за целой упряжкой. И потому, несмотря на всю спешку, наш новый знакомый вбежал во двор Монтескью лишь через пять минут после прибытия таинственной кареты. Из сбивчивых объяснений переполошившейся челяди он уяснил только, что из чёрного экипажа, стремительно влетевшего в ворота замка, вышел чёрный же старик и немедленно направился в дом, даже не представившись.

Именно с этого момента читатель может открыть счёт различиям, существующим между характерами д’Артаньяна и де Монтескью. Бережно храня память о вспыльчивости друга Атоса, Портоса и Арамиса, он, казалось бы, вправе ожидать того же и в его отпрыске. Однако перед автором романа, а тем паче романа исторического, вовсе не стоит цель возродить в очередной книге образ полюбившегося ранее героя. Довольно и разительного внешнего сходства, что, впрочем, совсем не редкость, когда речь заходит об отце с сыном.

Итак, Пьер был совершенно чужд взрывным проявлениям гасконского темперамента, а потому выслушал возгласы прислуги разве что с удивлением и той потаённой радостью, с которой он встречал все перемены в своей размеренной жизни. В первую минуту он даже не удосужился задаться вопросом: кто же этот таинственный гость, нарушивший патриархальный покой средневекового замка?

Как и следовало ожидать, незнакомец дожидался хозяина в обширной зале, обрызганной цветными лучами, струящимися сквозь узорчатые стёкла. Сердце юноши забилось чаще: он, не ведавший страха, почувствовал невольный трепет при виде этого совершенно не знакомого ему человека. В свою очередь, Арамис, давно расставшийся с чувствами, отличающими смертных от существ высшего порядка, издал почти неслышное восклицание. Но звук этот, навряд ли способный потревожить хотя бы паука в его тенётах, в устах герцога д’Аламеда был сродни воплю матерей египетских.

И не удивительно: ведь взору генерала ордена явился д’Артаньян – красивый, молодой и стройный – такой, каким он знавал друга в окопах Ла-Рошели. Не в силах отвести глаз от изумительного лица Пьера, он бормотал: «Друг мой, я верил, я так верил в это…» Сделав шаг навстречу владельцу замка, он торжественно произнёс:

– Прошу вас простить мне бесцеремонное вторжение в ваши владения. Меня оправдывает лишь то, что двигала мною в основном забота о собственно ваших интересах, господин… де Монтескью.

– Вот как! – с чарующей улыбкой отозвался молодой человек. – Мои интересы?

– Ваше недоумение вполне естественно, но верьте мне: скоро всё прояснится.

– Позволено ли мне будет прежде узнать ваше имя?

– Оно едва ли скажет вам о многом, шевалье. Тем не менее открою вам, что я – испанский гранд, посол его католического величества во Франции, герцог д’Аламеда.

– Посол… герцог… – ошеломлённо повторил юноша, приближаясь к визитёру.

– Судя по всему, моя фамилия не слишком популярна по эту сторону Пиренеев, – произнёс Арамис, словно не замечая замешательства собеседника, – но смею заверить, что я располагаю отменными рекомендациями.

– Бог мой, что вы, монсеньёр! О чём вы говорите? Это великая честь для моего скромного дома – принять посланника Испанского королевства. Позвольте, я сделаю распоряжения относительно комнат и обеда.

Арамис учтиво кивнул и, пока Монтескью отдавал слугам быстрые, по-военному чёткие приказания, с неизъяснимой нежностью любовался живым воплощением старого друга. Правда, жесты юноши, его манера держаться упорно подсовывали его памяти другой образ из его бурного прошлого… Герцог старался понять, кого же ещё напоминает ему сын д’Артаньяна, но облик этот то и дело ускользал из его залитого светом бесконечной радости сознания.

Отпустив слуг, Пьер пригласил гостя в библиотеку. Выразив искреннее восхищение книжным собранием, Арамис начал разговор, с которого, собственно, и начинается сие повествование:

– Признайтесь, господин де Монтескью, что вы были немало удивлены внезапным визитом незнакомого дворянина, да к тому же, – он промедлил секунду, пристально глядя в глаза Пьеру, – чужестранца.

– О, испанцы едва ли могут считаться чужаками в Гаскони, – непринуждённо отвечал юноша, – что до удивления, то меня больше всего поразил ваш французский. Я и сам владею кое-какими навыками кастильского наречия, но при этом едва ли сойду в Мадриде за местного жителя подобно тому, как вы, без сомнения, сходите в Париже.

– Ну, в этом-то всё и дело. Если я говорю по-французски, как француз, этому есть только одно объяснение: я и есть ваш соотечественник. И то, что в настоящее время я являюсь амбассадором Эскориала, вовсе не мешает мне оставаться французским дворянином.

– Для меня, в самом деле, чрезвычайно лестно повстречать человека, сумевшего так возвыситься за границей, – сдержанно заметил Монтескью.

Признание гостя заставило его насторожиться: ведь не каждый день слышишь об испанском герцоге французского происхождения. Не изменник ли этот старый идальго, в котором чувствуется неведомая, но страшная, стихийная сила? Не намерен ли он попытаться и его, Монтескью, склонить к предательству своей страны? Не является ли странный визит одним из множества подобных, нанесённых поместным гасконским дворянам? Быть может, это первый шаг к открытию военных действий? Кто знает? Как бы то ни было, он – посол, а это обязывает каждого порядочного человека к известной почтительности…

Арамис без труда разгадал ход мыслей гасконца, вызванных его же откровениями, а потому поспешил разрядить обстановку:

– Этот край для меня был и остаётся единственной родиной, поэтому я стараюсь наведываться сюда как можно чаще. В последний раз я побывал здесь незадолго до войны и увёз на груди превосходное напоминание о Франции – орден Святого Михаила.

После этих слов Пьер слегка расслабился: не мог же Людовик XIV таким образом вознаградить изменника. По крайней мере, так думалось сыну д’Артаньяна, ещё не преуспевшему в версальских интригах. Напряжение спало, но повисло молчание, которое становилось уже неловким, когда тот же Арамис вновь нарушил его:

– К сожалению, в прошлый свой приезд я не простился с другом – единственным, остававшимся в живых, который погиб вскоре в Голландии.

– Это весьма печально, – тихо произнёс Пьер, – я хорошо понимаю ваши чувства, монсеньёр, ибо и сам потерял на этой войне очень близкого мне человека.

– Война с голландцами – серьёзное испытание для Франции, как первый конфликт нового царствования. Моё посольство, собственно, и заключалось в поддержке французского вторжения со стороны Испании. Теперь, после подписания конкордата, декларирующего, помимо прочего, нейтралитет Мадрида, мирные соглашения будут куда выгоднее для обеих наших держав.

– Мир и согласие между Испанией и Францией всегда были залогом их могущества, – осторожно подтвердил Монтескью, теряясь в догадках, чего ради именитый вельможа доверяет ему дипломатическую хронику Версаля.

– В настоящее время ваша светлость, вероятно, направляетесь домой? – мягко осведомился он.

Интонации его голоса сумели наконец отворить двери сознания Арамиса и, закрыв глаза, он не прошептал даже, а выдохнул:

– Рауль…

Действительно, своей обходительностью и светлым благородством юноша сильно напоминал сына графа де Ла Фер, состояние которого он, ещё сам того не ведая, унаследовал.

– Монтескью ведь расположен по дороге к испанской границе… – донеслось до него сквозь туман грёз.

– Да, вы правы, – согласился Арамис, тепло глядя на гасконца, – этот гостеприимный дом и впрямь находится на пути к Мадриду, но на сей раз я направляюсь не туда.

– Прошу прощения, – смутился Пьер, – я ни в коем случае не желал показаться любопытным.