Потом в дверях загремели ключи и конвоир повел ее по узким коридорам в комнату для допросов. Идти, с заложенными за спину руками, мимо дверей, выкрашенных в мерзкий синий цвет, с закрытыми циклопьими глазками, было жутко. Где-то посередине пути Наташа начала подвывать, и в кабинет вошла вся в слезах.

Следователь, похожий на грызуна, посмотрел на нее с отвращением. Похоже, это чувство она теперь вызывала у всех. Памятуя о просмотренных сериалах, Наташа сквозь зубы процедила, что без адвоката говорить не будет, и попросила дать возможность позвонить.

— А что у нас с лицом? — невежливо поинтересовался следователь.

— Ничего.

— Нет, в самом деле… Нос разбит, глаз заплыл… С кровати, наверное, упала?

— Вот именно, — мрачно подтвердила Наташа. — Дайте телефон.

— И кому звонить собралась? Подельникам?

— Я имею право на звонок, — упрямо цедила она сквозь зубы. — И мне надо к врачу. Вы что, не видите, что мне плохо?

— Ребенку, которому ты шею свернула, еще хуже, — безжалостно парировал следователь. — Но будь по твоему. Дежурного адвоката мы тебе вызовем, конечно. А пока в лазарет пойдешь, раз говорить не желаешь. Иди уже, звезда Ю-тьюба! Конвой!

В лазарете церемониться с Наташей тоже не стали. Говорить о своей беременности она не отважилась. Ссадины врач залил йодом, потеряв к своей подопечной всякий интерес.

Ближе к вечеру Наташу снова выдернули из камеры и отправили в комнату для допросов, но на сей раз вместо следователя с лицом хорька, за столом сидел приятный дядька в строгом, на вид, довольно дорогом костюме.

— Добрый день, Наталья, — бодро сказал он и представился. — Виталий Андреевич. Я — ваш адвокат. А что у вас с лицом? Хотите курить?

Все это он выпалил автоматной очередью, подал носовой платок и пачку «Гламура». Наташа облизнула пересохшие губы, так ей хотелось сигарету. Но когда ее рука потянулась к пачке, она вдруг нахмурилась.

То, что адвокат принес ей дамские сигаретки, причем ее любимые, показалось подозрительным. Она еще раз окинула взглядом дорогой костюм, внимательно оглядела шикарные ботинки и резко спросила:

— Виталий Андреевич, а вы… дежурный адвокат?

Она ожидала наполненного отвращением взгляда, и даже приготовилась, подобравшись, как охотившаяся кошка, но Виталий Андреевич, улыбнулся мягко, и вроде бы даже сочувственно, показывая мелкие квадратные зубы.

— Наталья, я — вовсе не дежурный адвокат. Меня наняли ваши товарищи. Но об этом мы здесь говорить не будем, хорошо? Финансовый вопрос вас вообще не должен занимать в данный момент. Думайте о том, что невиновны, и оказались тут случайно. Недоразумение, в которое вы чудом оказались впутаны, скоро разъяснится. Вы меня поняли?

— Поняла, — сказала Наташа и даже головой затрясла, показывая, что она вовсе не такая дура, какой кажется, а потом робко поинтересовалась: — А вы хороший адвокат?

Виталий Андреевич рассмеялся, но в этом смехе не было ничего обидного. Напротив, хохотал он весьма заразительно, и Наташа волей-неволей сама улыбнулась, хотя растягивать лопнувшие в драке губы было больно.

— Хороший, Наташенька. И дорогой. А теперь давайте перейдем к делу. Нам надо выстроить линию защиты. Вы курите, если желаете, курите и рассказывайте.

Жадно паля сигарету за сигаретой, Наташа рассказала все: от участия в митинге на Болотной, до налета на Дом малютки, выдала всех подельников, настаивая на том, что ничьей смерти не хотела, и вообще затея изначально ей не нравилась. Войдя в раж, она настолько отчетливо представила себя жертвой, что от жалости к себе самой в горле свело. Выплескивая детали на своего защитника, Наташа подсознательно затягивала беседу, подозревая, что сегодня ее никто уже не выпустит, и придется возвращаться в стылую сырость камеры, к соседкам, пинавшим ее по ребрам носками стоптанных сапог.

Адвокат слушал и мрачнел.

— Наташенька, не хочу вас пугать, но дело плохо, — грустно сказал он. — Если бы не все это… Ну, максимум получили бы вы два года условно за убийство по неосторожности, и это при самом плохом стечении обстоятельств. А сейчас я, признаться, в некоем затруднении.

— Я не понимаю, — жалобно сказала Наташа. — Вы что, меня не вытащите отсюда?

— Понимаете, в чем дело, милая, — проникновенно сказал адвокат и даже взял ее за руку, — вы в этом деле не единственная подследственная. Но ваши товарищи по несчастью молчат. Если вывалить следствию вашу версию произошедшего, это нельзя будет квалифицировать как хулиганство, приведшего к смерти по неосторожности. Налет был организован, и, стало быть, по делу вы будете проходить как группа лиц. А преступления по предварительному сговору, совершенные группой, караются куда строже.

— И что мне делать?

— Прежде всего, молчать. Вы имеете право не давать показания против себя. Версию для следователя мы сейчас подкорректируем. Прежде всего, запомните: ни в какой организации вы не состоите. Людей, которые пригласили вас в Дом малютки, раньше никогда не встречали. В акциях протеста участия не принимали. У нас, юристов, это называется, уйти в глухую несознанку.

Виталий Андреевич задорно ей подмигнул. Наташа вновь обрела уверенность в себе и, приободрившись, спросила:

— И что мне это даст?

— Вам должны будут либо предъявить обвинение, либо выпустить. Я более подробно ознакомлюсь с материалами дела, но, как мне кажется, там нечем крыть. Взяли вас не на месте происшествия, на видеозаписи вы в маске, так что, думаю, через семьдесят два часа вас выпустят. Главное — молчите. Ни одного слова следствию, понятно?

— Понятно, — кивнула Наташа, а потом жалобно попросила: — А можно я Мише позвоню?

— Нельзя, — покачал головой адвокат. — У Михаила сейчас своих проблем выше крыши. И потом, в СИЗО, знаете ли, телефонов нет.

— Его арестовали? — ужаснулась Наташа. — Но как? Когда?

Виталий Андреевич скорбно покивал.

— Да в тот же день, что и вас. Как вы думаете, почему за вами приехали на дачу? За организацией давно велось наблюдение, и после вашей выходки, всех участников сразу накрыли. Даже маски не помогли. В общем, Наташенька, если вас вызовут на допрос, а меня рядом не окажется… всякое, знаете ли, бывает… ни единого слова!

— Поняла уже, — мрачно сказала Наташа. — Хорошо, я ничего не скажу.

Ночи Наташа боялась больше всего, потому что самое страшное в этом учреждении, обозначенном короткой аббревиатурой СИЗО, происходило по ночам. В прошлый раз ее побили, раздели, ограбили. Чего ждать от сегодняшней ночи было неизвестно. И вообще, что это за обозначение такое — СИЗО? Воображение рисовало сизокрылого голубя, расхаживающего с гордо выпяченной грудью по тротуару в поисках крошек и семечек. Наташе всегда казалось, что голуби — птицы вполне интеллектуальные, и глаза у них умные, в отличие от тупых воробьев и злобных чаек. И вот сейчас она сидит на своей коечке, называемой нары, поджав колени к подбородку, и думает, что СИЗО — от сизокрылого, и если думать об этом, она, возможно, не сойдет с ума.

Тетки с мощным задом в камере не оказалось, так же как и бомжихи, вместе с которой пропала и Наташина куртка. На их нарах оказались две другие бабы, с сильно испитыми физиономиями. Новые сокамерницы даже ужина не дождались, рухнули на свои койки и захрапели. Цыганка косилась на Наташу так, словно размышляла, на что ее еще можно развести, но за остаток вечера так ни разу и не сказала ей ни слова. Это было вполне объяснимо. В камере появились новые жертвы, вокруг которых она кружила словно стервятник над падалью, высматривая лакомые куски.

Без бомжихи, утащившей куртку, дышать стало легче. Вонь, заполонившая камеру до потолка, медленно опадала, а, может, Наташа просто привыкла, но тошнило ее явно меньше. После первой бессонной ночи она, измученная и несчастная, смогла немного подремать, свернувшись калачиком на своей шконке. Засыпая, она то и дело прокручивала произошедшие события, возненавидев и Шершня, и Упыря, и даже Мишу за свое бедственное положение. Но больше всего, она ненавидела несчастного ребенка с головой гидроцефала. Ну почему он не сдох раньше? Почему из всех детей ей всучили именно его?