«Это по мне траур», — подумала Олеся, глядя на его вороний наряд.

— Добрый вечер, — сказал Егор. — Сегодня, подводя итоги дня, хочется, прежде всего, поздравить Романа с победой в конкурсе. И если бы не определенные обстоятельства, Роман заслужил бы свой иммунитет на сегодняшнее голосование. Но, как вы уже знаете, у нас произошел инцидент, который мы не можем оставить без внимания.

Присутствующие скорбно покивали, косясь на виновницу, а Егор продолжал.

— Олеся, вы понимаете, что сейчас я говорю о вас.

— Понимаю, — дерзко ответила она и даже подбородок вздернула на недосягаемую высоту.

— Мы выяснили, что рассказывая свою биографию, вы не уточнили, в каком жанре вы работаете. Это правда, что вы — порноактриса?

— Правда, — сказала Олеся с вызовом.

— Думаю, вы понимаете, что по этическим и моральным соображениям вы не можете больше принимать участие в проекте «Остров Робинзона»? Руководство канала постановило, что на этом ваше участие в борьбе за главный приз завершено. Мне очень жаль.

«Жаль тебе, как же!» — зло подумала Олеся и встала. Никто не бросился обниматься с ней на прощание. Одернув короткую юбку, она пошла к воротам, из которых выходили неудачники, сопровождаемая сочувственным взглядом Черского. В этот момент с небес посыпалась мокрая пыль, а потом водяной стеной обрушился тропический ливень, от которого Олеся мгновенно вымокла с головы до ног.

Она обернулась у ворот, мокрая и несчастная. Рома на нее так и не посмотрел. Он сидел под дождем, и капли хлестали по его лысой макушке. Операторы снимали его с двух камер, так что картинка должна была получиться великолепной.

Наташа смотрела в окно и молчала.

Говорить было нечего, и — главное — не с кем. Она отсиживалась в пустом доме, наполненном сквозняками и сырым, въевшимся в стены, запахом, в то время как Миша находился в Москве, откуда звонил, говорил глупости, или деловито рассказывал о дальнейших планах.

— Ну и навели мы шороху! — радостно восклицал он, а потом озабоченно добавлял: — Только надо продолжать в том же духе. Нельзя позволить общественности забывать о себе!

Наташа соглашалась и только спрашивала нежным голосом, когда он бросит все, и приедет к ней в Ашукино, или когда она приедет к нему в Москву. Миша блеял что-то невразумительное, кормил обещаниями и велел писать новые песни, обещая набрать в группу недостающих солисток уже через пару дней, а уж потом «дать жару» продажным политикам и олигархам.

Время шло, а он все не ехал. Она могла бы поехать в Москву сама, но ей было страшно, да и чувствовала она себя неважно.

Стычка на Манежной площади могла бы закончиться гораздо хуже, и уж для Наташи ее выступление могло тем более кончиться чем-то неприятным, но она старалась ни о чем подобном не думать. Память, злобная собака, услужливо подсовывала ей картинки: корчившиеся на асфальте полицейские, объятые пламенем, и напуганные люди, бегущие кто куда. И в этом не было ничего веселого.

Она не успела допеть песню до конца и побежала к краю сцены, бросив гитару на землю. Та жалобно тренькнула пустотелым боком, но Наташа, не переносившая варварского отношения к инструментам, даже не обернулась. Толпившиеся на сцене люди торопливо спускались по ступенькам, толкая друг друга в спины, а к атакованным бритоголовыми молодчиками полицейским уже бежали на подмогу товарищи, прикрываясь щитами от летящих бутылок с горючей смесью. Стекло звонко ударялась о железо, «коктейль Молотова» шипел, разливаясь на земле огненным озером.

Обернувшись в панике, Наташа увидела, как часть полицейских, руководимая коренастым офицером, несется к сцене. Националисты дружно прыснули в стороны, словно зайцы, не желая оказаться в застенках. На узкой лестнице началась давка. Часть находившихся на ней бросались вниз с двух метров, охали, а потом, прихрамывая, спешили прочь.

— Прыгай, прыгай! — хрипло кричали Шершень и Миша, косясь на приближавшихся полицейских вытаращенными глазами.

Наташа присела и, придерживаясь одной рукой, неловко свалилась со сцены. Миша и Шершень, мешая друг другу, попытались ее поймать, но она каким-то образом проскользнула прямо между их рук и упала на асфальт, больно ударившись коленом. Шершень помог ей подняться, одновременно сорвав болтавшуюся на макушке маску, и помчался прочь.

— А теперь — беги! — скомандовал Миша, хватая ее за руку.

Он рванул с места так, что Наташа, влекомая мощным буксиром, за ним не успевала, воя от боли в разбитых коленях, к которым прилипали пропитанные сукровицей колготки. Смешавшись с толпой, они отбежали на значительное расстояние, и только тогда Наташа вырвала руку и остановилась, дыша, как загнанная лошадь.

— Пошли! — скомандовал Миша.

— Я больше не могу, — прерывающимся голосом, прошептала она, кривясь и прижимая руку к боку, в котором нестерпимо сжимало от быстрого бега.

— Давай, давай! — безжалостно рявкнул Миша. — Ты что, хочешь, чтобы нас тут замели?

— Не могу я! — простонала Наташа, но все-таки заковыляла следом, хныкая и мечтая лечь прямо на холодную землю где-нибудь поодаль, чтобы не наступил кто-то из разбегающейся во все стороны толпы.

— Да пошевеливайся ты! Надо выбраться из оцепления! — надрывался Миша, и в тот момент она его почти ненавидела. Ее куртка была в грязных пятнах, колготки порваны, да и весь вид наверняка довольно не товарный. Наташа бросила взгляд на ободранные об асфальт ладони и подумала, что протесты — далеко не так веселы и безопасны, как она думала прежде.

Они вырвались из кольца полиции, которая хватала протестующих выборочно, по указке начальства, предпочитая лиц медийных, известных, чтобы галочки в отчетах были пожирнее. На Мишу и Наташу никто не обратил внимания.

В тот день Миша с ней не поехал, проводил до Ярославского вокзала и, утрамбовав в электричку, сказал:

— Сейчас лучше затаиться и переждать. Вот деньги, зайди в магазин, купи еды на пару дней. Я приеду позже.

— Когда? — испуганно спросила Наташа, хватая его за рукав.

— Через денек-другой. Надо узнать, чем все кончится. Мало ли…

Лицо его при этом было совсем не радостным, даже наоборот, напуганным.

Добравшись до дома, она, шипя от боли, стянула присохшие к ногам гамаши. Из разбитых коленей снова потекла кровь, но было ее немного, и Наташа успокоилась. Охая и стеная, она долго ковыляла по кухне, грела воду в старом эмалированном тазу, смывала грязь и кровь с ног и ладоней, и все думала о Мише, оставившем ее одну.

С другой стороны в этом была своя прелесть. Не нужно было следить за каждым его движением, ловить каждое слово и гадать, что он имел в виду, когда вот так засмеялся, вот эдак склонил голову, и любит ли он ее как раньше. Тишина и уединенность этих затхлых стен вдруг показалась раем. Отпарив ноги, Наташа простирнула белье и шерстяные гамаши, которые порвались всего в одном месте и еще вполне годились для носки, если заштопать дыру, а потом забралась под одеяло. Ей надо было подумать.

Миша не приехал ни через день, ни через два, ни даже через три, и она уже не знала, что делать. Телевизора в доме не было. Наташа слушала радио, встроенное в мобильный. Как сообщали строгие дикторы новостей, вклинивающиеся в разудалые расколбасы современных ритмов, стычка на Манежной обошлась без жертв, однако с обеих сторон имеются раненые. Четверо полицейских доставлены в больницы с ожогами первой и второй степени, а несколько человек отделались переломами и ушибами. Среди задержанных оказались парочка телеведущих, радикально настроенный писатель, четыре политика и гламурная светская львица, решившая в последнее время избавиться от имиджа скандальной пустышки. Не было названо ни одного имени из тех, кто представлял для Наташи хоть маломальский интерес, и она успокоилась.

Спать после всего, в одиночестве, было страшно, да еще этот старый дом ворочался, вздыхал, поскрипывал от ветра и первой, бьющей в закрытые рассохшиеся ставни, метелью. На стены падали заполошные тени, отчего казалось, что розы на картинах, шевелят толстыми маргариновыми лепестками, и от этого было еще страшнее. Наташа ворочалась всю ночь, вставала, ложилась, и даже нашла на полочке растрепанный томик Шарлотты Бронте и чего-то такое прочитала про дурнушку-гувернантку и брутального самца-аристократа. От мелких букв ей тут же захотелось спать, но стоило забыться, как перед глазами мелькали огненные языки, пожирающие людские тела, а в нос бил ужасающих запах паленых волос. Наташа просыпалась и крутилась в постели, стараясь устроиться на продавленном матрасе поудобнее. В узкую щель между ставнями было видно, как колышутся в белом мареве метели черные ветви коренастых многолетних дубов, скрюченные и страшные, как костлявые руки. Наташа натягивала шерстяное одеяло до самого носа и снова закрывала глаза.