— Помогите! Убивают!

Такой прыти от нее никто не ожидал. Старуха наверняка бы успела выскочить на улицу, но тут Наташа, неожиданно для самой себя подставила ей ногу, и та, споткнувшись, грузно рухнула на пол, громко вскрикнув от боли. На шум прибежал оставленный на крыльце Шершень, вытаращенными глазами глядя на побоище.

— Держи бабку, чего вылупился? — заорал Миша.

Старуха уже поднималась с места, повизгивая и причитая. С ее разбитого лица текла кровь, но глаза горели задорным злым огнем. Когда Шершень придавил ее к полу за худые плечи, нянечка вытянула шею, как гусак, и прокусила ему руку.

— Б…дь! Ах ты, падла старая! — взвыл Шершень и, выдернув руку, ударил старуху кулаком по лицу. Нянечка взвыла, и Шершень ударил ее еще раз.

— Ты что делаешь? — закричала Наташа.

— Эта б…дь мне руку прокусила!

— Не бей ее! — крикнула она, но голос ее прозвучал нерешительно. Шершень с сомнением посмотрел на старуху, а потом, схватив за руку, поволок вглубь коридора по скользкому линолеуму. Старуха всхлипывала и сучила ногами в дешевых резиновых тапках поверх трогательных шерстяных носочков.

Наташа все глядела на носочки и глаз не могла оторвать.

Такие же носила бабушка. В их крохотной угловой хрущевке, на первом этаже, выходившей окнами на северо-запад, солнце появлялось на несколько минут перед закатом. Из углов тянуло сквозняками, а из подвала зимой и летом лезли отвратительные мокрицы. Белесые студенистые тела то и дело со звонкими шлепками падали с обоев на пол, а бабушка, мерзнувшая, кутающаяся в пуховую шаль, сметала их веником и ворчала: мол, покоя от них нету, того и гляди во сне заползут в ухо или нос. Маленькая Наташа все время боялась, что мокрицы атакуют ее во сне и всегда натягивала одеяло на голову, оставив крохотную щелочку для дыхания. Бабушка по вечерам вязала носки, которые носила в любое время года, да еще Наташу заставляла, а утром, пока мать была на работе, заводила дрожжевое тесто и пекла пироги или штрудель: не эту яблочную хрень, подаваемую в кафе, а настоящий, по старому рецепту, в казане, с луком, обложенный картофелем.

Вспомнив бабушкину стряпню, Наташа припомнила, что с утра ничего толком не ела, и ей до смерти захотелось штруделя. А еще, чтобы эта дурацкая история с акцией протеста осталась позади. Почувствовав себя смертельно усталой, она сползла по стене и села прямо на чистый пол. На помощь Шершню пришел Упырь, и они поволокли бабку куда-то вглубь коридора гораздо быстрее.

В коридоре слабо пахло хлоркой, а издалека несло застарелым запахом слегка пригоревшего молока, а, может, каши, и этот запах, уютный и домашний, почему-то не вызвал у Наташи никакого отвращения. В полумраке — никто так и не удосужился зажечь свет — ей показалось, что в доме ребенка невероятно чисто, совсем не так, как в пугающих репортажах проныр-журналистов, изображавших жизнь сирот исключительно в черных красках.

В темной яме коридора показался знакомый силуэт, позвавший Мишиным голосом.

— Наташ, ты чего там сидишь? Пойдем скорее, времени нет, не дай бог менты нагрянут.

Она неуклюже встала и поплелась по коридору.

Протестную песню, по замыслу Упыря следовало исполнить в актовом зале, который, правда, был заперт, но ключи висели в плоском стеклянном ящичке прямо на стене. Миша, Упырь, Шершень быстро расставили на маленькой сцене усилители и микрофоны, спотыкаясь и матерясь. Почему-то никто не догадался включить свет. Галка и Танька, ничуть не стесняясь парней, раздевались, скидывая почти всю одежду. Устанавливающий на штативе камеру Шершень гадко осклабился.

— Ну? Чего вылупился? — спросила Танька. — Голых сисек никогда не видел?

— Шершень, ты бы, и правда, делом занялся, — хмуро сказал Миша, бегло взглянув на обнаженных девушек. У нас на все — минут пятнадцать, а то и десять.

— Значит, так, девочки, — скомандовал Упырь. — Сейчас быстренько споете на камеру, а потом вылетаете в коридор — и по спальням.

— Зачем это? — поинтересовалась Галка.

— Затем. Хватаете по ребенку помельче и начинаете типа кормить грудью. И поете на камеру, а мы синхрон потом подставим. Будет почти клип. Все понятно?

— Спилберг по тебе плачет, — хмыкнула Танька.

— А то! — обрадовался Упырь, а потом, нахмурившись, рявкнул на Наташу: — А ты чего еще не разделась? Давай, давай, цигель, цигель ай-лю-лю! Шершень, где тут свет включается?

— А я откуда знаю? — приглушенным голосом буркнул Шершень.

— Ну, так найди, фонаря мало будет. Мих, поищите выключатели, правда, времени нет…

Наташа медленно разделась, нашла маску и, натянув ее на лицо, долго поправляла вырезы рта и глаз. Ей хотелось забраться на сцену поскорее и прикрыться гитарой хоть чуть-чуть до того момента, как вспыхнет яркий свет, несмотря на то, что двое из троих парней уже видели ее голой во всех ракурсах, однако она все равно чувствовала себя неловко. А еще ей казалось, что ее живот стал больше, и это непременно увидят все остальные, и ей придется объясняться именно сейчас.

От этой мысли внутри стало холодно.

Свет вспыхнул именно в тот момент, когда она взбиралась на сцену, предоставив всем возможность полюбоваться на свою голую задницу. Но нервничавшие парни даже не присвистнули, да и чего свистеть? Рядом стояли голые Галка и Танька, в одних шапочках-масках, их даже гитары не скрывали.

— Шершень, ты готов? — крикнул Упырь.

— Да, — сказал тот, и включил камеру. Резкий свет ее фонаря ударил Наташе в лицо, и она поморщилась.

— Девчонки?

— Давайте уже покончим с этим, — раздраженно сказала Танька. — Мне в спину дует. Натаха, запевай!

Наташа, которой самой не терпелось покинуть дом ребенка, ударила по струнам гитары и нервно запела. Усиленный динамиками рев электрогитары разнесся по залу, выкатившись в коридор. Сквозь низкий вой струн, Наташа уловила какой-то посторонний звук, вроде плача и покосилась на бэк-вокалисток. Ни Галка, Ни Танька, орущие в микрофоны, похоже, ничего не слышали.

— Отлично, — обрадовался Упырь. — То есть не отлично, конечно, но пойдет. А теперь ноги в руки, и бегом. У нас еще минут пять.

Повинуясь его команде девушки скатились со сцены и выскочили в коридор. Откуда-то сверху слышались голоса потревоженных детей, плач и лепетание. Бегущие впереди Танька и Галка нервно хихикали. Воодушевившаяся после исполнения песни Наташа почувствовала небывалый подъем, и летела следом, как на крыльях. Шершень, сняв камеру со штатива, бежал следом, и свет фонаря выхватывал из полумрака румяные девичьи попы.

В палате — наверное, так называлась детская спальня — никаких неприятных запахов не было. Попахивало, конечно, но трудно избавиться от запаха горшков и мочи, если ребенок не умеет самостоятельно ходить в туалет, но запах был не столь уж сильным и неприятным. Забежав в спаленку, Танька и Галка выхватили из кроваток перепуганных детишек лет двух и, хохоча, стали тыкать лицами в свои голые груди.

— Ну-ка, ам, ам, — скомандовала Галка, но ребенок орал дурниной и уворачивался. — Блин, вот тупой какой, сиську брать не хочет.

— Надо потише кого-нибудь, — сказал Шершень. — Они нам тут всех перебудят сейчас.

Наташа, заметив дверь напротив, медленно нажала на ручку. Там, в розовой комнатке, подсвеченной одиноким ночником, была всего одна кроватка, из которой не доносилось ни звука.

— О, грудничок, — обрадовалась Танька и подошла ближе. — Бери, Натах, такой как раз…

Она осеклась, внимательно разглядывая ребенка. Почуяв неладное, Наташа подошла ближе и вытаращила глаза. В кроватке лежал крохотный ребенок с гигантской головой гидроцефала, с выпуклыми веками и крохотным, искривленным в судорожной гримасе ртом, похожий, скорее, на пришельца, как их представляют режиссеры американского кино.

— Во урод! — восхитилась Галка. Подошедший Упырь нервно хохотнул, а потом велел:

— Этот лучше других. Бери его.

Почувствовав невероятно отвращение, Наташа помотала головой. Заглянувший через ее плечо в кроватку Миша, неожиданно поддержал Упыря.