— Ну, конечно серьезно. Что ты как маленькая?

— Почему тогда ты не можешь сказать им: папа, мама, это Наташа, моя девушка, и мы будем вместе жить.

— Потому что пока не могу, — мрачно сказал он.

Наташа отстранилась.

— Это из-за Мары, да?

— Нет.

— Тогда почему? Или я рожей не вышла? Ах, да, — вдруг произнесла она с нескрываемым ехидством. — Вы же аристократы, а я так, из пролетариев. Папашки нет, мамашка в ателье наволочки строчит. Куда мне до вас.

— Чего ты ерунду говоришь? — вскипел он.

— Скажешь, я не права?

— Не права.

— Тогда почему ты не можешь сказать своим родителям, что я — твоя девушка?

Миша раздраженно оттолкнул Наташу и вскочил с места, забегав по комнате. Подтянув колени к подбородку, она угрюмо наблюдала, как он мечется из угла в угол. Не выдержав ее пристального взгляда, Миша вылетел на кухню, чем-то долго бренчал, а потом до Наташи донесся запах кофе. Чувствуя себя совершенно несчастной, она поплелась следом.

Миша стоял у плиты и помешивал кофе в турке, даже не сделав попытки оглянуться. Наташа встала позади и уткнулась ему лбом между лопаток.

Надо было что-то сказать, но слова не шли.

— Я могу сказать, что ты — моя девушка, — глухо сказал Миша. — В этом нет никакой проблемы. И что ты из простой семьи тоже ерунда, у меня, знаешь ли, прогрессивные родители. Возможно, ты думаешь, что они там у себя на работе только бумажки перебирают, но это не так.

— В чем тогда проблема?

— Нет проблемы. Ты не понимаешь.

— Ну, объясни.

Кофе вскипел черной лавой, и Миша ловко снял турку с огня, аккуратно разлил его в крохотные, почти невесомые чашечки и швырнул пустую турку в мойку. После этого он повернулся к Наташе и голосом, в котором не было слышно прежнего раздражения, сказал:

— У нас в семье не приняты такие вот резкие телодвижения, Наташ. Мы привыкли друг другу доверять, не ранить по мелочам. Если я поставлю их перед фактом, что мы живем вместе, родители, конечно, не подадут вида, но будут в шоке. Их просто надо подготовить. Пусть привыкнут к тебе.

— Ты вроде бы не маленький перед ними отчитываться, — фыркнула она. — Лично я своих не спрашивала. Просто делала, что хотела.

— Вот потому что не маленький, я и отчитываюсь. Я живу в их квартире и, в общем-то, большей частью за их счет. Если у тебя было по-другому, не значит, что все так живут.

То, что Миша, который вне стен дома казался совершенно другим, до сих пор заглядывает родителям в рот, не могло не раздражать. Наташа, привыкшая к определенной независимости, подумала, что до добра это не доведет. Если слишком долго сидеть у маминой юбки волей-неволей станешь мямлей и размазней. Но потом, молча прихлебывая из почти кукольной чашечки кофе, она подумала, что увлечение Михаила оппозиционными течениями и разного рода телевизионными проектами сродни подростковому бунту, который она пережила давным-давно. И внезапно ей стало жаль Мишу, с его детскими привязанностями к тому, что самой казалось уже ненужным.

— Что за дача-то? — спросила она с умеренным любопытством. — Там поди холодища.

— Нет, там газовое отопление, — усмехнулся Миша. — Нормальный такой деревенский домик. Сегодня поедем. Но перед этим зайдем к одному товарищу. Я хочу тебя ему показать.

— К какому еще товарищу? — ворчливо спросила она.

— Увидишь, — загадочно ответил Михаил.

С Мишей они поехали на дачу не сразу. Долго кружили по Москве, забравшись куда-то к черту на рога, в спальные районы, где облетала побитая ночным холодом листва, вошли в самую обычную многоэтажку, исписанную корявым графитти и позвонили в дверь.

Подъезд был достаточно темным, выкрашенным, как это часто бывает, пополам: белый верх, синий низ. На беленой половине остроумцы писали признания в любви, прижигали послания спичками, внизу, на синей масляной краске писали черными маркерами эпохальное: «Машка — праститутка».

Наташа озиралась по сторонам с вялым любопытством. Хозяева не торопились открывать, хотя внутри явно кто-то был. Изнутри глухо долбили басы какой-то незнакомой рок-композиции. Наконец, внутри зашаркали шаги, глазок потемнел, и дверь открылась, выпуская какофонию звуков.

Она, наверное, по глупости настроилась на нечто романтическое, потому, когда двери открыл Бабай, Наташа испуганно ойкнула, шарахнулась за спину Миши, откуда сверкала блестящими, круглыми, как пятаки глазами.

В детстве бабушка, стремясь приструнить непослушную Наташу, стала запугивать ее Бабаем. Мол, живет в темноте нечесаное чудище, которое хватает за бок детей, тащит их в темную берлогу под кроватью, и там делает что-то ужасное. Что конкретно, бабушка не сообщала, но многозначительно поджимала губы и кивала головой. Примерно с трех лет Наташа научилась бояться темноты замкнутого пространства, не изжив иррациональный детский страх до сих пор.

Она не боялась ходить по плохо освещенным улицам, не боялась шпаны и насильников. Улица не вызывала такой безотчетной паники, как погруженная во мрак спальня, с шебуршащимися под кроватью тенями. В постель Наташа прыгала с разбегу, не подходя к той границе, когда Бабай сможет дотянуться до незащищенной ноги когтистой лапой. И уже в постели, если вокруг было темно, она сжималась в комочек под одеялом, твердо зная, что это — абсолютная защита, броня от любого страха.

Любой нормальный человек знает: Бабай хватает только из-под кровати. Стоит забраться на нее, и он ничего не может поделать!

Сколько раз Наташа «благодарила» бабушку за посеянные в душу зерна мистического ужаса, не сосчитать. И ведь прекрасно понимала, что никакого монстра, вроде голливудского Бугимэна не существует, и все равно продолжала с опаской подходить к кровати в темноте. А однажды ей даже померещилось, что худые руки-ветви скользят по ковру и, цепляясь за простыню, тянут вниз, в душный пыльный ужас.

Следом за музыкой в подъезд вывалилось лохматое чудовище, полностью соответствующее детским ночным кошмарам. Монстр посмотрел на гостей налитыми кровью глазами, сверкающими из под шапки жирной, спутанной гривы и прорычал хриплым голосом:

— А, Миха… Заходи.

Миша вошел, таща за собой на буксире упирающуюся Наташу. Монстр, покачиваясь, шел по темному коридору в гостиную, служащую одновременно и спальней и столовой. Выглядывая из-за Мишиного плеча, Наташа обнаружила, что ноги, торчащие из сползающих с тощего зада трусов чудовища, вполне человеческие: волосатые, немного кривые, с лихой татушкой в виде синих зигзагов. Сообразив, что Бабайки вряд ли делают тату, Наташа приободрилась.

— Пиво будешь? — все еще хрипло, но вполне миролюбиво, спросил Бабай.

— А есть? — осведомился Миша. Чудовище пожало плечами.

— С утра было. Пошарь в холодильнике. Может, еще пожрать найдешь чего-нибудь. Я со вчерашнего не хавал.

Оставив Наташу в комнате, Миша потопал обратно в коридор. Она смущенно потупилась, бросая из-под ресниц быстрые прицельные взгляды.

Сейчас, когда страхи улеглись, она поняла, как похоже это темное логово на то, в оставленном розовом доме. В центре стоял темно-серый диван, наполовину прикрытый бурым покрывалом, прожженный сигаретами, с круглыми отметинами от чашек и бутылок. На потолке висела одинокая лампочка на толстом проводе. В углу притулилась барабанная установка, рядом стоял исторгающий рев гитар музыкальный центр. Темные, на первый взгляд стены, были таковыми от обилия плакатов и постеров, на которых, если верить глазам, скалил зубы хозяин квартиры, в окружении таких же патлатых парней, с гитарами наперевес. Прищурившись, она даже прочитала подпись.

Группа «Королевские тарантулы». Какая прелесть!

На кухне бренчало, потом тихо хлопнула дверь холодильника, и снова забренчало, задвигалось. Хозяин квартиры, рухнув на диван, смотрел на Наташу снизу вверх без особого интереса.

— А что вчера было? — крикнул Миша с кухни.

— А?

— Что вчера было?