Но не тут-то было. Поместили меня одного в темном, почти черном подвале и за все время в больнице ни разу оттуда не выпустили. Сразу же принесли мне миску с какой-то кашей, залитой постным маслом так, что и каши не было видно. Потом где-то рядом, сделав мне рентгеновский снимок, дней пять пытались меня хоть немного откормить, чтобы можно было сделать операцию. Впрочем, ее я не помню, хирург мне сказал, что скрутил (скрепил) кости стальной нержавеющей проволокой. Дней десять они смотрели насколько спадает опухоль и начинает ли зарастать рана по всей руке, наложили гипс. Но, к моему большому удивлению, неожиданно перевезли меня в Казанскую тюрьму. На этот раз в камере я был один, но надо мной уже не летели архангелы, как было во время голодовки. Похоже, что самим врачам не хотелось меня держать в темном и грязном больничном подвале. Пару раз в тюрьму приходил врач из больницы, а потом к еще большему моему удивлению, меня с загипсованной рукой отвезли в Чистополь. Будучи человеком абсолютно медицински неграмотным, я когда-то слышал, что людям с переломами рук или ног вставляют на время штырь, чтобы кости не расходились, но потом делают вторую операцию и этот штырь вынимают. Пусть у меня проволока, а не штырь, но я считал, что и ее должны через какое-то время извлечь. То есть мне предстоит, пусть менее серьезная, но вторая операция. Вместо этого я оказался в Чистополе, вовсе не в изоляции, а с очень интересными и приятными соседями, вполне сочувственно относившимися к моей загипсованной и висевшей на повязке руке, и и помогавшими мне, чем могли. Это были Володя Балахонов, Володя Пореш и Миша Казачков. Через какое-то время выяснилось, что и здесь у гэбистов были свои оперативные задачи, но пока я наслаждался разнообразной спокойной и интеллигентной компанией — совсем необычная для меня среда в тюрьмах. Впрочем, уже было ясно, что положение в Чистопольской тюрьме за эти недели переменилось. Чтобы не выпустить на волю информацию о том, что в советской политической тюрьме политзаключенным охранники ломают руки, администрация уже отказала в нескольких запланированных свиданиях и под любым предлогом выносила постановления о лишении свиданий в будущем (и это длилось около года). Заметно жестче стал контроль за перепиской, в особенности тех, кого могли подозревать в использовании шифров и иносказаний.
Володя Пореш и Миша Казачков оба были из Ленинграда, но люди, как и их дела были совершенно разными. Володя был не просто человеком глубоко религиозным, но и осужден был с группой, где наиболее активен был Саша Огородников, молодых людей, считавших своим долгом нести окружающим Слово Божье, изучать подлинную, трагическую историю русской церкви, проводить семинары на библейские темы, популяризировать труды русских богословов, изданные в том числе и на Западе. У Володи была в камере своя Библия, которую мог бы читать и я, но мне как-то не хотелось этого на людях. Одиночка в Калуге была для меня более подходящим местом.
Миша Казачков был обвинен чуть ли не в шпионаже всего лишь за желание уехать на Запад, а для этого — за контакты, кажется, с английским консульством. Это было довольно важное, хотя никогда почти вслух не обсуждаемое разделение между зеками в Чистополе: пожалуй, большинство считало, что из Советского Союза надо бежать. Бежать любым способом, понимая, что нормальной жизни в нашей стране никогда не будет и пытаться ее здесь наладить — занятие не только безнадежное, но и создающее ненужные иллюзии у других. Естественно примерно такой позиции придерживался Миша и это нас не сближало, хотя его отец был довольно крупным ленинградским коллекционером живописи и судя по Мишиным рассказам с вполне любопытными картинами. Но совсем другого круга, чем мои знакомые и мы с ним об этом не говорили. Но когда я как-то упомянул, что у таких людей, как Коля Ивлюшкин КГБ отнял молодость, Миша жестко и разумно ответил - «а у меня зрелость». И на это нечего было возразить. У Миши была, правда, иллюзия, что кто-то на Западе подсчитывает все наши карцеры и строгие режимы и ему на Западе за них воздастся сторицей. Я понимал, что это фантазия, да еще и странная — то есть ты делаешь и рассчитываешься не за то, что считаешь для себя внутренне нужным и правильным, а надеясь на какие-то компенсации в будущем.
Самым сложным и интересным, во всяком случае по своей биографии, из соседей по этой камере был Володя Балахонов. Не будучи в ранней молодости человеком советски правоверным, он тем не менее после Института иностранных языков для себя внятно решил, что работа в КГБ — это единственная возможность в Советском Союзе жить мало-мальски обеспеченно, да еще и ездить за границу, что было просто мечтой множества советских людей, и в конце концов оказался в Швейцарии штатным сотрудником, кажется, геодезического управления Организации Объединенных Наций. Но до этого он был молодой человек, не знавший ничего, кроме советской жизни и заботившийся о своем благосостоянии. А в Швейцарии он уже был взрослым человеком, повидавшим мир и, главное, получившим возможность читать книги, изданные русской эмиграцией. И сперва стал очень нервен и все больше пил. Это ухудшало его служебные характеристики и в конце концов Володя понял, что его отзовут в Москву и больше в Европу он не попадет. И он — штатный сотрудник ООН — попросил политическое убежище в Швейцарии. И это был один из редчайших случаев, когда в Швейцарии оно было получено. Но его жена, под влиянием сов служащих, решила вернуться с дочерью в Москву. Дочь была обожаемая и Балахонов решил, что она ему важнее, чем Европа и правда о советской истории. И сам пришел в посольство СССР. Миронова (посол) давала ему все гарантии - «вы же ничего не сделали и вам ничего не будет», уговаривала Володю вернуться, и хотя швейцарские спецслужбы сразу же его предупредили, что дело кончится тюрьмой, Володя вернулся в Москву. Здесь недели две ему дали погулять, не доверяя его любви к дочери и полагая, что он получил шпионское задание, в надежде, что он сразу же установит связи с теми, к кому послан. Не верили ему ни одного дня. Но ничего интересного не происходило, его арестовали, обвинили в «измене родине», посадили на время в «Серпы», откуда Володя и вышел с периодическими приступами и поисками газов. А теперь срок его заканчивался и меня посадили в одну с ним камеру, в уверенности, что я предложу Володе, которому нельзя будет жить в Москве, свой дом в Боровске. Что я, конечно, и сделал. Мою жену перед тем уговорил сдать ему пустующий дом какой-то хмырь, укравший мои куртки, а красивые бревенчатые стены в доме оклеивший гнусными зелеными обоями, под которыми были микрофоны (для этого просверлены насквозь бревна). В печной трубе тоже была пробита дыра и в печь был опущен микрофон. Вообще дом мне изгадили и все зря — у Володи хватило осторожности поселиться не в Боровске, не в доме, который ему предложили в тюрьме, а в Тарусе, где жило много политзаключенных и других приличных людей и, конечно, было надежнее.
Впрочем, моя идиллическая жизнь в приличной камере вновь завершилась голодовкой. Теперь уже с поломанной рукой. Выяснилось, что кроме Володи Балахонова, даже еще раньше его, срок кончается у Коли Ивлюшкина, на глазах которого мне и ломали руку и Володи Пореша. И чтобы никакая информация об этом не вышла, обоим начали шить дела по новой андроповской статье 1881 по которой теперь в тюрьме или зоне можно было держать вечно — по ней назначался срок «за нарушение режима содержания» внутри лагеря или тюрьмы. Причем не имело значения, получил ли ты уже за это карцер или строгий режим в тюрьме, ПКТ или ШИЗО — в колонии. То есть это было второе наказание за одно и то же нарушение, а, главное, организовать таких нарушений внутри тюрьмы или зоны можно было любое количество.
Было вполне очевидно, что срок Володе и Коле грозит из-за меня и я опять объявил голодовку. На этот раз голодающих уже было трое (по разным поводам) — психиатр Анатолий Корягин, Валерий Янин и я, и нас собрали в одной камере. Дела Янина я не помню, а Корягин был известным психиатром, когда-то главврачом в Курганской больнице, потом переехавшим в Харьков. Корягин был одним из тех, считанных на весь Советский Союз, на всю советскую медицину мужественных и самоотверженных психиатров, врачом-консультантом Рабочей комиссии по психиатрии, не побоявшимся написать свое заключение на психиатрические приговоры арестованным диссидентам, написать, что пятьдесят пять диссидентов являются людьми психически здоровыми и в принудительном лечении не нуждаются. Эти заключения служили для самих психиатров прямой дорогой в советские лагеря. Так что мужества Корягину было не занимать, да я и от Коли Ивлюшкина знал, что он не раз участвовал в Пермской зоне в голодовках и акциях протеста инициированных Корягиным. Из-за чего Толя объявил голодовку в этот раз я не помню, как не помню и причины голодовки Янина, но то, что Корягин был к тому же рослым, мощным сибиряком, в одиночку ходившим на охоту в тайгу, совсем не облегчало, а скорее очень усложняло ему жизнь в лагере. Корягину при его росте и сложении даже обычной лагерной еды (да еще со стабильным лишением его и передач из дому и покупки продуктов в лагерном ларьке) было совершенно недостаточно, а уж периодически объявляемые им голодовки и вовсе были подлинной пыткой. Я все это понимал, Корягина высоко ценил, переносил даже после операции и с гипсом на руке голодовку легче него, будучи и старше и более хрупким, но ничего изменить никто из нас не мог. Видимо, мы примерно одновременно объявили о своих голодовках, во всяком случае недели через три в нашу камеру вкатили кресло и появились два или три дюжих охранника с воронкой, кастрюлей со смесью, расширителями для зубов и резиновыми шлангами. Первым усадили в кресло Корягина, схватили его с обеих сторон за руки, навалились ему на плечи и начали насильно открывать ему рот и вставлять расширитель, через который можно было продеть спускаемый в пищевод шланг и через воронку вливать искусственное питание. Корягин отбивался, рот не открывал, но было заметно, что не в полную силу. Вероятно, он мог бы сбросить с себя охранников, но это была бы еще одна дополнительная уголовная статья. Смесь ему влили, после чего была моя очередь и я без всякого сопротивления дал влить мне искусственное питание. Потом была очередь Янина и он, глядя на меня, тоже не сопротивлялся.
