Впрочем, и я старался хотя бы немного развлекать соседей. Сперва изредка пересказывал итальянские фильмы, которые видел в Доме кино, но запас их у меня был не велик и как-то вполне естественно мы перешли на вечернее, после отбоя, чтение вслух книг. Начал я с «Преступления и наказания». К моему большому удивлению, реакция ребят была совсем не уголовная и очень взрослая. Большое сочувствие вызывала Соня Мармеладова и ее отец, сама обстановка этой петербургской нищеты и безысходности была очень понятна почти каждому. Наполеоновская готовность убить ни в ком не вызывала одобрения.
Но к тому времени, когда я кончил читать «Преступление и наказание» - читали всего страниц по пять, положение вокруг меня начало осторожно меняться. Появился какой-то врач, якобы до этого размножавший в Казани «самиздат» и все пытавшийся со мной найти общих знакомых. На первых порах от него была польза — принес «Записки из мертвого дома», которых не было в тюремной библиотеке, а именно их мне было интересно теперь прочесть соседям. Но дочитать их не удалось. При очередной сдаче работы выяснилось, что внезапно были понижены расценки, то есть все мои соседи получили раза в полтора меньше денег на карточку, и тем самым оставались без привычно покупаемой еды. Чистополь не был голодной тюрьмой, без ларька можно было прожить, но люди все были молодые и это отсутствие добавки, хоть чего-то более вкусного, для курящих (а все, кроме меня курили) отсутствие хоть и плохеньких, но сигарет — было очень заметно. Камера недовольно бурлила, бригадир записывался на прием то к одному начальнику, то к другому. Сперва никто ничего не объяснял, может быть надеялись, что сам догадается. Но соседи у меня были простые и в конце концов чуть ли не всей камере, выстроенной в коридоре, было прямо сказано, что проблемы с ларьком объясняются тем, что Григорьянц не хочет найти общего языка с администрацией.
Как ни странно, даже такое объявление ни к чему сперва не привело. Во-первых, все знали, поскольку меня ни разу никуда не вызывали, что никакого «общего языка» со мной никто не искал. Во-вторых, ребята были настолько приличные, что хоть и во второй месяц оставались без маргарина и сигарет, но кроме глухих разговоров это ни к чему не приводило. Но я написал несколько жалоб о том, что администрация тюрьмы провоцирует внутрикамерные конфликты. Жалобы в те времена всегда отправлялись, для прокуратуры Чистополя или Казани я уже не был такой важной, контролируемой только КГБ фигурой, как в Ярославле. Приехали какие-то комиссии — обвинение было серьезным — и нашу камеру, спокойную и тихую, разбросали по другим, менее приличным, к большому сожалению даже тех, кто все громче начинал винить меня в нехватке маргарина. Но у меня все оказалось иначе. Как раз в последний месяц я с трудом поднимал правую руку, начались боли, не снимаемые таблетками, что мне давал чистопольский врач. Подошло время стандартной лечебной проверки врачами из межрегиональной Казанской тюремной больницы. Они без труда поставили диагноз — остеохондроз и я был отправлен на лечение в Казанскую больницу.
Больница была замечательной. Большие, высокие, светлые палаты с большими окнами, на которых были почти незаметны редкие решетки. На постелях — белоснежное белье, а не рваные серые матрасовки, натягиваемые в тюрьме на жалкие тюфяки. Прогулок не было, но все палаты и широкие коридоры были открыты и ты сам мог выбрать себе собеседников или партнеров по игре в шахматы или нарды (очень популярные в зонах и тюрьмах, но я так и не научился играть). И, конечно, с обладающими гигантским опытом (в чем я убедился, когда мне оперировали сломанную руку, во второй мой приезд в больницу) и большим запасом доброжелательства врачами и сестрами.
Была у больницы непростая и любопытная особенность — она не была разделена на режимы содержания. Соответственно в ней были и совсем дети с общего режима (а, кажется, даже и малолетки) и многоопытные хитрованы «особняки», беззастенчиво, но осторожно, не нарушая больничных правил, использующие наивность подростков. Реальных больных было меньше, чем приехавших кто — просто отдохнуть в больнице, а кто-то — от отчаянья. Но той атмосферы ужаса, с которой совершались зачастую в тюрьмах и зонах все эти «мастырки» в больнице не ощущалось. Хотя нанесенные себе увечья почти всегда были тяжелыми (тех, кто просто вскрывал себе вены или живот в больницу не отправляли), а частью и неизлечимыми. Почти всегда оказывалась неизлечимой трахома — окулисты не могли справиться с чудовищными составами, втираемыми в глаза. Часто оставался пожизненным искусственно вызванный туберкулез. Обычными были глотания столовых ложек или «крестов», которые могли извлечь из желудка только хирурги.. «Крестом» называли два пересекавшихся гвоздя, связанных резинкой, но первоначально сложенных параллельно и слепленных хлебом. Будучи проглоченной такая палочка из двух гвоздей в пищеводе, где хлеб размокал, превращалась в крест, гвозди вонзались в пищевод и извлечь без полостной операции их было невозможно. Но если прибавить к этому, что на глотание крестов шли в тюрьмах люди уже измученные и отчаявшиеся, зачастую немолодые, то и сама тяжелая операция и перспектива неизбежного (через месяц) возвращения в тюрьму, казалось, не могла вселить оптимизма. И все-таки больница почти всеми воспринималась как выпавшая удача, неожиданная счастливая передышка. Я еще не был в Верхнеуральске, не знал, что такое серьезная советская тюрьма, но по «мастырщикам», по готовности себя искалечить, многое можно было понять.
Первые дней пять я часами играл в шахматы с высоким, лет пятидесяти очень располагающим к себе человеком и понемногу узнавал его любопытную историю. На руке у него был вытатуирован номер и он охотно рассказал, что был даже не в одном, а в трех или четырех немецких лагерях. Родом он был из Ростова-на-Дону, и когда город оккупировали немцы, он — высокий, красивый блондин лет шестнадцати был отправлен на работу в Германию. Но работать не хотел, сбежал и попал в первый лагерь, потом опять бежал, и попал в другой, потом так же в третий. Спасала его внешность — он сразу же назвался фольксдойчем, то есть немцем-полукровкой и потому его не расстреливали. В одном из лагерей жена коменданта даже его выходила — у него начался тяжелый фурункулез и от множества нарывов он бы умер, но она поселила его в своей ванной. С лечением и хорошей едой юноша выжил.
- Немцы очень наивны и бежать из их лагерей труда не составляло, но бежать было некуда, кто-нибудь выдавал.
Под конец он попал в Дахау и там, конечно, был бы расстрелян, но тут их и освободили. Теперь начались проверки НКВД кто и как в лагерь попал и как там себя вел. Была у него репутация постоянного бегуна и хорошие отношения с руководителем лагерного сопротивления, поэтому в самом Дахау советская комиссия его не арестовала, как многих, сразу же отправленных в лагеря, и считалось, что проверки он прошел. Месяца через два их, освобожденных, посадили в такие же теплушки, в каких везли в Германию, и отправили на родину.
Но вскоре после границы, прямо в чистом поле, состав остановился. Была уже осень, немногие деревья пожелтели и освободившимся предложили вновь пройти учет. Прямо на земле стоял ученический столик, за ним сидел майор, перед которым высилась гора из их дел, заведенных в лагере. Всех по вагонам выстроили к майору в длинную очередь, но он только спрашивал фамилию, имя, отчество, год рождения и раскладывал дела теперь уже на две кучки. Так же и людей отправлял направо или налево от себя.
- Я постоял в этой очереди, увидел, что вокруг тех, кто отправлен направо уже выстраивается кольцо вооруженных солдат. Тогда, схватившись за живот я отбежал к ближайшим кустикам. Нашел себе там клюку, к счастью, у меня оставался грязный носовой платок — им перевязал себе пол-головы и теперь уже скрючившись и опираясь на палку втиснулся в какое-то другое место в очереди. Когда подошел к столу майора, он меня — сгорбленного инвалида с клюкой, и, видимо, сломанной челюстью жестом отправил налево, а более здорового соседа — к уже плотному солдатскому оцеплению. Нас — инвалидов вскоре развезли по домам, а еще способные работать, казалось бы прошедшие все проверки еще в Дахау, теперь поехали в советские лагеря. Году в 1947 и я туда попал, но это уже было по другой причине.
