В самой старинной ярославской тюрьме, где нас продержали дней десять, я внезапно приобрел небольшой производственно-лагерный опыт. Заставить вязать сетки никого из нас тюремному начальству не удалось, тем более, что по закону наши приговоры еще не вступали в законную силу и мы еще не были заключенными, но зато день на третий нас выстроили в коридоре и какой-то майор, как выяснилось — начальник одной из ближайших колоний начал выяснять какие у кого специальности. Тут же отобрал «себе» всех строителей, с высокими разрядами слесарей и токарей и очень довольный ушел. Я спросил молодого архитектора, тоже отобранного майором, для чего все это? Он грустно ответил, что строители и архитекторы нужны во всех колониях министерства внутренних дел и когда их за что-нибудь судят, всегда дают более долгие сроки, чем другим.
К некоторому моему удивлению оказалось, что и журналисты в колонии нужны, во всяком случае именно в той колонии на окраине Ярославля, в деревне Юдово, куда я попал. Начальник колонии недолго со мной поговорил, серьезно сказал, что у них образцовая зона и меня он определяет в образцовый первый отряд. Мельком спросил, правда ли, что я работал в журнале «Юность» и сказал, что мне у них будет неплохо. Сперва, правда, все пошло не совсем так, как он предполагал. Начальником моего отряда оказался очень смазливый юный лейтенант, который уже на второй день мне рассказал, что заочно учится в юридическом институте, а, кажется, на третий — попросил за него написать курсовую работу по истории партии. Я ему внятно объяснил, что и сюжет мне не подходит, а никаких курсовых работ за него и по другим темам писать я не буду. Тогда он решил, что доймет меня обвинениями в нарушении режима, попытался объявлять мне какие-то взыскания, но пока это не входило в планы лагерного начальства. Меня опять вызвал к себе начальник зоны и предложил перейти в другой, менее образцовый отряд. Одновременно определилась и моя работа — завскладом готовой продукции, где, правда, надо было целый день сидеть, но хоть какая-то работа была только в начале и в конце рабочего дня, да и для нее у меня был молодой помощник Сергей Монахов. Все остальное в зоне сперва складывалось столь же благоприятно — вместо сапог по особому разрешению я носил привезенные из дому туфли, вместо лагерных брюк, выкрашенные в черный цвет джинсы «Wrangler», довольно быстро мне дали свидание с женой сразу на максимальные три дня, что считалось поощрением и ради его оправдания мне вынесли пару благодарностей в приказе неизвестно за что. Более серьезной была тут же предложенная мне каким-то вольнонаемным инженером на производстве возможность получать и передавать через него письма домой и небольшие передачи. Я, конечно, не отказался, писал жене и маме успокоительные письма о своей жизни и периодически получал швейцарский шоколад и израильские растворимые бульонные кубики (очень улучшавшие вкус баланды), которые Тома получала от Солженицынского фонда.
Кроме меня в колонии были два, очевидно, не случайно попавших сюда племянника — один успевшего покончить с собой до войны военачальника Гамарника, другой — Вершинин — расстрелянного одного из руководителей НКВД — Агранова. Впрочем, такими привилегиями, как я они, кажется, не пользовались. А в целом, это была очень большая — около полутора тысяч заключенных, давно расположенная здесь зона, многие ее охранники были местными жителями, а вновь поступающие зэки прямо на сборке говорили начальнику по режиму — меня в пятый отряд, меня — в одиннадцатый, хорошо зная, чем один отряд отличается от другого и насколько близкая там к законному уголовному миру атмосфера. Колония была образцовой, «красной», но с различными вариациями. Вообще все это было характерной иллюстрацией к классическому тогда разговору двух соседок о сыновьях — мой в армии попал в шоферы, а как твой? - А мой сидит пока.
Армия и лагеря были одинаково привычны в русской жизни.
Но мне был остро интересен как раз уголовный мир, с его песнями, прибаутками, наколками и остатками фени (в одной из подаренных мне лагерных тетрадок со стихами и песнями я нашел уже ставшее фольклорным стихотворение Толи Жигулина «Бурундук».
При мне освобождали по концу срока худенького измученного, с очень потемневшим лицом, человека, который показался мне очень странным. На вид ему было лет около сорока, но я знал, что на самом деле ему тридцать, а говорил он почти детским голосом и, главное, все его размышления о жизни в лагере и на загадочной для него воле были какими-то совершенно мальчишескими. Он был арестован «по малолетке» лет в пятнадцать. По-видимому уже в лагере получил за что-то дополнительный срок, то есть просидел полные пятнадцать лет. И я вдруг увидел, что в лагере не взрослеют, не приобретают нормального житейского и человеческого опыта. Он с большим испугом выходил на волю, где у него никого уже не осталось — поношенным измученным старичком с опытом и психологией пятнадцатилетнего мальчишки. Был очень растерян. Идти не хотел, уходить из привычного места, где три раза в день была плохонькая еда и ночью жесткая постель. Но его с насмешками охранники выгнали.
Был популярен рассказ о другом мальчишке, который очень тяжело жил в зоне, голодал, его много били. А когда его освободили, не одного, а с парой других зеков, он на жалкие гроши, которые ему дали при освобождении купил два килограмма крупы, где-то сварил ее, получился большой котел и ел, ел ее, пока каша вмещалась. Соседи говорили ему:
— Ну что делаешь — умрешь же, дура.
А он все глотал и глотал кашу и отвечал:
— Ну и пусть, зато наемся.
И действительно умер.
Менее катастрофическую историю я услышал о компании четырех здоровенных уральцев, которые «хавали» (питались) вместе. Все у них было общее, и поскольку парни были здоровые, то норму выполняли и задеть их кто-то со стороны не решался. Но однажды им показалось, что из банки, куда они ссыпали общий сахар, куда-то он понемногу девается. Друг другу они верили вполне, на банке стали делать отметки, осторожно караулили, не подходит ли кто-нибудь к тумбочке, где стоит их сахар, но никого поймать не могли. А по заметкам было видно, что сахар действительно куда-то уходит. Длилось это месяца два. Все подозрения были проверены, и тогда они уже не все вчетвером, а только два парня, которые знали друг друга с детства, договорились, что будут ходить к «лепиле» (врачу), жаловаться на запор и просить пурген. Насобирали почти десять таблеток, а сахар из банки продолжал исчезать, и измельчив таблетки, засыпали сахар пургеном, и на следующий день один из четырех, симпатичный и не вызывавший ни у кого никаких сомнений, казалось, надежный, мастер спорта, который вместе с ними искал «крысу» в их отряде побежал в туалет и долго не мог оттуда вернуться. Остальные, теперь уже не двое, а трое, сперва ничего ему не сказали, но когда он залез на свою шконку на втором ярусе, набросили ему на шею связанные полотенца, затянули их концы и привязали к стойкам. И только после этого все ему сказали. А потом, нажав на глаза заставили повернуться на живот и все по очереди его опустили. Это было очень жестоко за крысятничество. За это обычно били, но не опускали. Но уж слишком все остальные были злы. Потом полотенца отвязали, шею ему освободили, но через полчаса к нему на шконку полез опять кто-то из них, кому показалось мало, но тут этот мастер спорта оттолкнувшись руками разбил головой окно, вылетел на двор, и пошел досыпать в отряд к опущенным. Был такой отряд в нашей зоне.
Но однажды при всех моих хороших отношениях — они были мне очень интересны, я — им в этой в общем безопасной (пока) зоне попал в довольно трудное положение, которое стало полезным для меня уроком. Один из уголовников — мощный, рыжий, якобы живущий только по понятиям (воров в зоне не было), решил, что я могу быть ему полезен и даже выгоден. Пользуясь тем, что я охотно поддерживал любой разговор, а особенно с людьми от меня далекими, не вполне мне понятными, а потому интересными, он все чаще стал ко мне подходить, заводить какие-то разговоры и каждый раз с агрессивным напором доказывать мне, что в любом случае я не прав. Это очень древняя практика подавления человека. Еще Конфуций писал - «Бойся человека, старающегося сделать тебя неправым». Потом я с ней встретился в Верхнеуральской тюрьме, где отойти некуда и ты постоянно находишься в камере с человеком, который старается подавить тебя с выдаваемыми с агрессивной энергией непрекращающимися обвинениями. Но, во-первых, чтобы это работало, человек должен как-то слабо отбиваться, пытаясь себя оправдать, и, во-вторых, - лучше, чтобы ему некуда было уйти. Но в зоне уйти можно было, да и я по своему скептическому к себе отношению с какими-то обвинениями поскольку все они в отдельности были мелочами охотно соглашался. Именно это очень досаждало рыжему - «Ну почему ты соглашаешься. В результате ничего не удается набрать», - однажды он мне в сердцах сказал откровенно.
