– Это все терминологические придирки, – с достоинством ответила Лена. – Термины «матриархат» и «патриархат» имеют более общее культурологическое значение: доминация женщин или доминация мужчин – вне зависимости от этапа развития общества. Кстати, Марксова формационная теория давно вышла из моды…

– Из моды? – Сашка подавился собственной слюной и закашлялся. Говорить он не мог, только рукой махал. Лена подняла брови и с чувством победителя отвернулась к реке. Ветер романтически растрепал ее черные кудри.

Сашка Савченко был, с одной стороны умный, а с другой – дурак дураком. Ему было мало знать про свое интеллектуальное превосходство, он обязательно хотел, чтобы об этом знали окружающие. Ленино высокомерное заявление было ему просто как шило в одно место. Нам нужно было этой ночью отправляться в тяжелую, долгую дорогу, и любой на нашем месте позаботился бы о том, чтобы использовать последние часы в городе для отдыха, оставив идеологические склоки на потом. Но Сашка теперь счел своим долгом третировать Лену всеми доступными ему способами – просто, чтобы она почувствовала свое ничтожество перед ним, Александром Савченко. Когда мы поели, он заявил, что нам позарез требуется общий экспедиционный журнал. «Я должен иметь в финале объективные данные. У наших коллег такая фантастическая картина мира, что на их интерпретации событий я рассчитывать не могу. Будем вести дневник и записывать каждый наш шаг, чтоб потом не было никакой путаницы», – сказал он. И мы потащились в магазин канцтоваров, до которого почему-то никак нельзя было доехать на метро, а только на автобусе и троллейбусах с двумя пересадками. Был как раз час пик, народу в транспорте было – битком, мы уже все порядочно устали, а Лене на каблуках пришлось совсем плохо. При выходе из последнего троллейбуса, кто-то наступил ей на подол платья и она, потеряв равновесие, вылетела наружу. Хорошо, что я успел ее подхватить. Платье у нее разорвалось по боковому шву, где и без того был высокий разрез, до самого пояса.

– Одеваться надо по-человечески, – откомментировал Сашка.

– Это Дольче и Габбана! – с ненавистью прошипела Лена.

– Почем брала, по сто пятьдесят рублей?

– Не твое дело! – фыркнула Лена, придерживавшая расходящееся на боку платье. – Ну и как я теперь пойду?

Кружевное полотно стягивалось, как резиновое, и в разрезе постоянно мелькали черные трусики. Проходящие мимо мужики просто шеи сворачивали, пялясь на нашу компанию. Я постарался закрыть девушку собой.

– Давай посмотрим какие-нибудь булавки в канцтоварах, – предложила Маринка.

Мы гуськом вприпрыжку подались в магазин, двери которого занимали угол старого купеческого дома. Внутри девочки пошли разыскивать что-нибудь для починки платья, а мы с Сашкой отправились за экспедиционным журналом.

– О, давай вот эту возьмем, – Сашка радостно вытащил из стопы «общую» тетрадь в клеенчатой обложке ярко-красного цвета. – Красный – это цвет надежды!

Я не удержался и поправил:

– Цвет надежды – голубой.

– Сам ты голубой, – не медля ни секунды, отбрил Сашка.

– Цвет надежды – зеленый, – сообщила подошедшая сзади Марина.

– Надо же, как все разбираются в цветовой геральдике, просто не экспедиция, а рыцари круглого стола. А все же, позвольте взять красную тетрадь: у нее будет меньше шансов потеряться. Опять же, если мы заблудимся в болоте, то будем махать ей, и нас увидят издалека.

– Ну что, нашли что-нибудь? – спросил я Марину.

– Ага. Продавщица ее на скрепки пластиковые скрепляет, – Маринка хихикнула.

– Я надеюсь, она не потащит этот бальный наряд с собой, – сказал Сашка.

– У меня куртка точь-в-точь такая же красная, – Марина ткнула пальцем в тетрадь.

– Прекрасно, значит, ты тоже не потеряешься в болоте. Так, – Сашка посерьезнел. – Все должно документироваться. Каждый наш шаг. Ежедневно будем делать записи в дневник по очереди. Никаких самостоятельных выводов, никаких псевдонаучных спекуляций – только голые факты. Точно, объективно, скрупулезно, вплоть до самых мелких мельчайших мелочей. Настройтесь на сбор информации. Экспедиционный дневник – это наш главный документ, наше основное сокровище. Что бы ни случилось, эта тетрадь должна вернуться на Большую землю.

Мы попали, похоже, в самый клюквенный сезон. К ночи вокзал Новосибирск-Главный начали заполнять группы характерно выглядящих мужчин: теплая не по сезону одежда, сосредоточенное выражение трезвого лица и огромный рюкзак за спиной, в котором угадывались очертания короба высотой в человеческий рост – короба для ягоды. Народ все был как на подбор – крупный, лет 30 – 45, добротно одетый и чрезвычайно, скажем так, решительный. Мы с девушками затерялись в этой толпе, как болонки в своре диких псов. Крошечная станция Кокошино стала на эту ночь воплощением Мекки и Земли обетованной вместе взятых. Билетов на электрички в западном направлении было не достать. Я слышал, как одна из групп сборщиков ягоды всерьез обсуждала вариант: сесть на скорый поезд до Москвы и в нужный момент сорвать стоп-кран. Сашка, уже не в первый раз отправлявшийся по этому маршруту, чувствовал себя, как рыба в воде, и непринужденно делился информацией с этими кошмарными людьми с интеллигентными лицами. В какой-то момент он исчез, и я уже было подумал, что он уехал без нас, но он, все-таки, выскочил, как черт из табакерки, и сообщил:

– Вперед, на пятнадцатый перрон. К барабинскому поезду прицепят дополнительный вагон. Ходу, барышни, ходу! Один вагон прицепят, а не состав, никто не будет уступать вам места…

Нужно сказать, что присутствие девушек произвело на охотников за ягодой сильное и неоднозначное впечатление. Когда мы залезли в вагон и все вчетвером уселись на одну боковую скамейку, сборщики оглядели нас озадаченно и без всякой просьбы с нашей стороны убрали из-под наших ног свои огромные рюкзаки. В дороге страшные люди смотрели на девушек испуганно и то и дело умолкали на полуслове, когда в разговоре вылетало матерное словечко. Наконец Елена не выдержала и попросила соседей по вагону не беспокоиться, потому что она по первой специальности – филолог, так что запретных слов для нее не существует. Ее выступление произвело на окружающих совершенно гнетущее впечатление. Все и без того говорили тихо, а теперь и просто стали шептать вполголоса, соединив головы. Я с трудом ловил обрывки разговоров, боясь упустить полезную информацию о месте, куда мы направлялись. Все говорили о том, кто сколько в этом и в прошлом году «нарезал» и «вынес». Мучительно прислушиваясь на протяжении получаса, я понял, наконец, что в этих краях грибы «режут» – как поросят, а клюкву «выносят» – как бедствие.

Стоп-кран нашим попутчикам срывать не пришлось. В Кокошино поезд остановился добровольно, но только на одну минуту. Среди ночи, практически в полной тьме, хаотично разрезаемой лучами редких фонариков, за одну минуту нужно было опустошить вагон, набитый людьми и рюкзаками. Во время высадки я получил две здоровенные шишки и сильно ободрал кисть руки, Сашка же вообще вылетел на насыпь головой вперед. Девочек и рюкзаки, где у нас были в числе прочего, диктофоны и фотоаппараты, удалось сохранить в относительной невредимости.

Станция Кокошино занимает крошечный домишко в одну комнату, где стоят две лавки, обитые дерматином. В считанные минуты домишко и все прилегающее пространство вокруг было набито народом и рюкзаками. Здесь, где толпа не была разбавлена посторонней публикой, как на новосибирском вокзале, однородность ее чувствовалась еще более остро. Кто-то уже развел костерки вокруг станции и народ уселся вокруг закусывать и греться водкой. На улице становилось очень холодно, гораздо холоднее, чем было ночью в городе. Счастливчики, которым досталось место в помещении, беспечно улеглись спать прямо на полу, среди островов рюкзаков и баулов. Никто не знал точно, когда появится поезд, но у каждой компании были свои впередсмотрящие и дозорные.

Наш впередсмотрящий, он же полевой командир, Сашка поскребся в незаметную крашеную дверь рядом с окошечком кассы. Дверь открылась, и он скользнул туда, незамеченный никем. Через пару минут его лицо замаячило в окошке кассы. Я подошел. Сашка делал беззвучные знаки, тыча пальцами в сторону дверки. Я поманил девушек и мы, подхватив рюкзаки, прошмыгнули следом за ним.