Рассеянность Медата выдавали его ответы, не подходящие по смыслу к заданным вопросам. Так что один другой начальники в своих докладах то и дело выводили его из упоительной экзальтации своими недоумевающими взглядами. О, как же дурно чувствовал он себя в эти минуты, когда был вынужден отвлечься от высокого полета своего воображения и углубиться в тонкости военной обыденности!
В таком состоянии он, не замечая потока окружающих и течения времени, проходил мимо храма Сета[16], когда его окликнул издалека один из членов верховного совета по имени Диокл.
– Медат, друг мой, я в высшей степени счастлив вас видеть! Чудный нынче закат, не правда ли? Вы не будете против, если я составлю вам компанию? Я кончил все свои дела в Совете и почел бы за честь быть вам спутником в вашем вечернем рейде.
«Забери тебя Апофис[17], – подумал про себя Медат, – сначала меня раз за разом сбивали с мыслей всяческими никчемными формальностями начальники стражи, а теперь ты собираешься мучить меня всю дорогу своей бессмысленной болтовней, пока я не кончу этот проклятый обход. Что же, все греческие вельможи и дельцы, как известно, очень болтливы, и этот, насколько я знаю, не является исключением. Пусть себе чирикает рядом, я же тем временем буду думать о своем и ограничусь короткими ответами.
– Разумеется, Диокл, я как раз заканчиваю, осталось проверить заставу у западных ворот, – сказал Медат, с большим усилием пытаясь казаться дружелюбным.
Грек попрощался со своим предыдущим спутником и пошел в ногу с Медатом.
– За все свое недолгое время пребывания в Хаттусе, будучи занят собственными хлопотами, я так и не имел чести как следует познакомиться со славным воином, героем и защитником отечества Медатом, сыном Нария, – начал грек с грубой лести и с широкой улыбкой на лице, словом, вымаливая ответ.
– Я обычный воин, – последовал сдержанный ответ, – посвятивший свою жизнь служению царя и своего народа, – затем Медат с ироничной улыбкой добавил: – Надо признать, что и ты добился больших успехов, что нечасто бывает с иноземцами в наших краях.
– О, мой дорогой друг, – вдохнул грек, словно собираясь рассказывать длинную историю, – я бывал во множестве диковинных стран и в своих странствиях по миру сумел многое познать. К счастью, мои знания оказались полезны Муваталису. – после этих слов грек перевел дух и, окинув оценивающим взглядом своего спутника, заговорил вновь: – Встречал я и множество молодых героев, но вы в столь юные годы стяжаете такую непомерную славу, что, пожалуй, могли бы равняться с каким-нибудь Одиссеем[18] или даже самим Ахиллесом, – оставался верен своему льстивому тону Диокл.
– Может быть, и так. Но ваши великие воины, как говорит молва, не гнушаются хитростей и всяческих уловок, когда все честные способы победить противника исчерпывают себя, не говоря уже о том, что Одиссей, насколько мне известно, оставил свои земли и свой народ, гонимый честолюбием, впрочем, как и знаменитый Ахилл[19]. Я же сражаюсь и проливаю кровь за свой дом, за Хаттусу и за царя, – был строгий ответ Медата.
– Стало быть, вы приносите честолюбие в жертву безропотному покаянию. Но многие поговаривают, что ваша военная карьера уже в прошлом. Говорят, мол, вы повесили свой меч и щит на стену, но навсегда ли? Ведь я по опыту знаю, как тяжело решиться оставить то ремесло, в котором ты преуспел, и взяться за нечто новое с такой же страстью, – произнес грек, слегка спотыкаясь и запыхавшись от попыток идти в ногу с воином и вместе с тем вести свою речь.
– Уж поверь мне, Диокл, если нависнет угроза над Хаттусой, мой меч снесет с плеч еще не одну голову, а щит еще не раз спасет меня от погибели, или, если будет воля царя, я оставлю все мирские дела и вновь стану ходить с ним в походы, – на мгновение остановившись и глядя в глаза греку, с потухшим взглядом проговорил Медат. затем, слегка переведя дыхание, после неловкого минутного молчания добавил:
– А вот и башня, ступай за мной, Диокл, и убедись в том, что воин должен уметь столь же безропотно сносить обыденность мирской жизни, как и военные лишения и трудности.
Они подошли к заставе. Их встретил начальник башни с дневным докладом. Из всего, что являлось частью приличествующих подобным случаям формальностей и обыденной рутины, тот, кроме всего прочего, доложил о том, что какой-то отшельник выловил ритуального осла, которого пустили в сторону врагов, чтобы тот принес в их земли заразу. Он привел осла обратно в город и, заколов, продал на мясо на здешнем рынке.
– Святотатство, богохульство! – вскрикнул было грек в порыве наигранной набожности, по-видимому, полагая, что и Медат почитает богов с таким же усердием, и стараясь произвести на него благоприятное впечатление.
Но Медат разразился диким хохотом, отчего начальник стражи и грек пришли в оцепенение – в этом смехе было что-то безумное, неестественное, – после чего, переводя дух, он добавил:
– Сроду не слышал ничего подобного. А умный оказался малый, сам я, бывало, недоумевал, к чему разить врага навьюченным ослом. Ведь он мог бы вместо этого сослужить неплохую службу своему хозяину. Что ж, пусть Совет решает его судьбу.
Начальник стражи кивнул ему и, что-то вырезая кинжалом по дереву, удалился вглубь башни.
– А теперь, когда вы кончили исполнение своих обязанностей, позвольте пригласить вас к столу своему, – взмолился грек.
Общество Диокла немного позабавило Медата и отвлекло его от тяжелых мыслей и терзаний. Обычно он проводил вечера и ночи у Семиды. Но сегодня, со слов гонца, та должна была совершать долгое молебствие в храме Тешуба, и, раз встрече с ней не бывать, не будет лишним поближе узнать этого грека, не говоря уже о том, что он особа весьма интересная, подумал про себя Медат.
– Веди.
И они пошли по направлению к большому имению грека, которое, как знал уже заранее Медат, было неподалеку от скромной лачуги его возлюбленной.
«Ничего, скоро я женюсь на ней и введу ее в свой дом, и ей больше не придется томиться здесь среди рабов и нищих. О, как бы было приятно увидеть ее после ночного бдения», – подумал он и невольно улыбнулся.
Первым нарушил молчание грек.
– Я бывал во многих городах, – сказал он – долгое время жил в Афинах, даже торговал в ныне погребенной Трое, но, признаться, более величественных сооружений, чем здесь, я не встречал на своем пути нигде, да и размеры самого города впечатляют, и так как вы предпочитаете идти пешим, мне, не закаленному в боях и изрядно неуклюжему купцу, придется проделать с вами этот долгий путь.
– Поверь мне, Диокл, – усмехнулся Медат, – никто еще не испустил дух от того, что перед сном как следует разминал свои ноги. Так что будь покоен, тебе это только на пользу. Делай это каждый день, и кто знает, вдруг и походка перестанет быть такой неуклюжей.
– Простите за дерзость, мой дорогой друг, но меня мучает один вопрос, задав который я боюсь задеть вас как воина, не знающего страха и благоговеющего перед своим отечеством, – переменил тему разговора грек.
– Ну, смелее же, Диокл. Видят боги, задеть меня не так уж легко, но не слишком изощряйся в своих словах, а говори коротко и по делу, раз вопрос у тебя личный, – уверенно молвил Медат, но вместе с тем невольно смутился, вообразив, что этот грек осмелится интересоваться его любовной тягой к Семиде, и в глубине души при одной этой мысли испытал совершенно неясный стыд и смущение.
– В таком случае позвольте спросить вас: почему же вы как искуснейший и сильнейший из воинов Хаттусы не выступили в качестве военачальника вместе со своей ратью бок о бок с царем на защиту Кадеша?
– Ты в городе недавно, – со сдержанной улыбкой отвечал Медат, – и несведущ, по-видимому, в том, что мой благородный отец умер, а бесстрашные братья погибли в войнах. Весь дом, семья, скотина и рабы остались бы бесхозными в случае моей смерти, поэтому и только поэтому я оставил военное ремесло. И все же я, стоя на коленях, умолял царя позволить мне пойти с ним в бой, но он наотрез отказался, заявив, что я должен продолжить род Нария. И оставил меня своим наместником и хранителем города.
