Никто и ничто не могло сломить его волю, и бесстрашен он был перед всяким врагом. Так он сеял страх и смятение среди неприятеля, покуда серпоносная колесница, проносившаяся по рядам, не отрубила ему обе ноги. Тогда и только тогда Наким, сын Нария, рухнул наземь и испустил дух.

После битвы, как только рассеялось зарево, войны и соратники павших в бою товарищей с обеих сторон стали уносить с поля боя раненых и тела покойных собратьев. Когда нашли Нария, он лежал среди груды перемешавшихся трупов товарищей и противников без руки, без обеих ног, с тремя стрелами в груди. Но лицо его не исказилось в предсмертной агонии, как это обычно бывает с теми, кто в последние мгновения тщетно цепляется за жизнь, а светилось приветливой и добродушной улыбкой благочестивого воина, который жил свободно и принял смерть с решительной готовностью и благоговением.

Его бренные останки похоронили с подобающими герою почестями близ кургана Изалыкай. В его честь семья сынов Нария стала зваться Домом трех стрел. А Фидара, скорбящая жена выдающегося хеттского война, посадила у Львиных ворот дерево в память о его подвигах.

С тех пор Медат стал отцом семейства, как самый старший из мужей своего рода. Он по природе своей был простодушным и искренним другом для каждого, будь то вельможа или раб. Всякого рода чрезмерной пышности и льстивому красноречию Медат предпочитал простоту и строгость – как в своем доме, так и в атрибутах своего туалета. А многие кампании, в которых он сражался бок о бок с царем, хоть и оставили неизгладимые шрамы на его челе, но все же не лишили его дара человеколюбия и справедливости.

В делах мирских он проявлял себя ничуть не хуже, чем в делах военных. В своих решениях на собраниях старейшин и судебных тяжбах он вел свою речь с беспристрастием судьи и невозмутимостью палача, и не раз случалось так, что заседающие, затрудняясь определиться с решением, предоставляли это право молодому, но столь благоразумному Медату.

Всякий раз, маршируя по городу во главе царской гвардии, он собирал на себе изумленные взгляды горожан. Безусловно, его образ и военные заслуги перед родиной внушали уважение всякому; и гораздо чаще о нем говорили как о выдающемся воине, причиной чему служили многочисленные рассказы, которыми стражники и юные удальцы разбавляли свой досуг.

Неотъемлемой особенностью Медата как воина было то, что он должному снаряжению, состоящему у сословия царских телохранителей из кирасы с железными пластинами, щита и меча, предпочитал крепленую легкую броню и два железных хопеша, искусно орудуя ими в бою и превращая свою схватку в своего рода танец, подобно тому как кружится и извивается песок в порыве пустынного ветра. А для сражений с участием большого количества лучников у него всегда имелся кожаный щит на спине.

Медат наставлял молодых, и с ним советовались пожилые старцы. А многие его бывшие ратные товарищи были обязаны ему жизнью. Великий воин, невозмутимый судья – таким считал его народ.

Муваталис Второй в день назначения его на ответственную должность хранителя и защитника Хаттусы пожаловал ему в дар роскошные носилки из слоновой кости, обитые дорогими тканями. Но Медат отказался от столь щедрого дара, заявив, что лишь бравый боевой скакун при жизни будет нести на себе его тело, а коль кто увидит его на носилках, то пусть скажет каждому, что Медат мертв и несут его в могилу.

Высокий, с длинными светло-коричневыми волосами, волнами опускающимися на широкие плечи, он прохаживался по улицам города каждый вечер на заходе солнца, проверяя боевые укрепления и бдительность стражников. И везде ему были рады, и каждый был счастлив встретиться лицом к лицу с героем отечества и сердечно пожать ему руку.

Но самое тяжелое испытание он встретил не на поле брани и не в суете мирской. Его бременем, его пыткой и пагубой стало то, что так часто низводило благочестивых мужей и сбивало с верного пути сотни чистых сердец.

В поисках супруги и матери своих будущих детей Медат имел неосторожность вступить в связь с печально известной нам Семидой. Как это полагается, порочные женщины, прячущиеся за маской добродетельного сострадания и фальшивых ласк, в большинстве случаев умеют оказывать влияние на мужчин, и зачастую это влияние столь же губительно для последних, как и непростительно для первых.

В одночасье Медат стал меняться.

Все вокруг стали замечать резкие перемены в его характере, походке и даже чертах лица. Понемногу из приветливого и добродушного человека он превратился в задумчивую тень, опутанную тяжелыми и гнетущими мыслями. Медат стал сутулиться, а его голос с каждым днем становился все тише, так что казалось – он не без доли усилий произносит слова. Родственники и товарищи недоумевали от столь резких и ужасающих в нем перемен. Пожилая мать молилась богам за единственного сына, оставшегося в живых. Она по невежеству полагала, что он болен или же проклят недругами. Но в корне его недугов таилась любовь, черная любовь, убивающая и отнимающая все жизненные силы.

Несчастный Медат в своем влечении к Семиде позволил чувствам взять верх над разумом и здравым смыслом.

Друзья и враги очень скоро прознали об этой унизительной связи. И если первые всеми силами старались предостеречь его от порочной женщины, то последние в своем любопытстве унизились до того, что совместно стали платить баснословные суммы посыльному Медата, чтобы тот приносил любовные письма патрона, прежде чем доставить их объекту его вожделений.

Неравнодушные товарищи, что пытались донести до него правду о неверности и нарушающем все рамки приличия распутстве его избранницы, сделались ему врагами.

– Каждый, кто посмеет дурно отозваться о Семиде и разносить гнусные и лживые слухи об этой святой женщине, – мой враг, – кричал он во всеуслышание с пеной на губах, словно безумный.

Доверчивый и честный Медат, к несчастью, ожидал такого же доверия и честности со стороны возлюбленной. И каковы бы ни были его опасения и подозрения, он слабел и поддавался под действием игривых ласк Семиды. А все сказанное ею звучало в его ушах как божественная истина.

Некогда великий воин и благородный сын отечества в одночасье превратился в унылую тень. Свои обязанности по наблюдению за царской гвардией и ее обучению он стал исполнять с крайней неохотой, а что касается Советов и заседаний отцов Хаттусы, то он уже не считал нужным их посещать.

Народ со скорбью наблюдал за его унижением, а враги и соискатели почестей власти стали строить против него козни.

В один живописный вечер, когда солнце уже угасало за вершинами череды горных хребтов, Медат совершал свой очередной обход всех укреплений Нижнего города. Он выслушивал отчеты командиров, десятников и тысячников, но в мыслях своих был погружен в тяжелые думы, и, казалось, все противоречия, раздиравшие его изнутри, отразились в его слегка сгорбившемся теле и искривившихся губах. Немыслимая тревога и предчувствие беды читались в его потухшем взгляде. Он временами судорожно покусывал губы, и со стороны казалось, что ему некуда деть свои руки. Он складывал их за спиной, перед собой, но, не найдя удобного положения, вяло опускал их и шел своей, уже привычной сутулой походкой.

– Я слышу за спиной ваш презрительный шепот, неужто вы думаете, что я не знаю о ваших россказнях, глупцы! Вы смеете судить меня за мою сердечную привязанность к Семиде, а быть может, вы попросту завидуете, что, отвергнув вас, она предпочла меня? – говорил он сам с собой приглушенным голосом и изумлялся тому, насколько противоречивые чувства она у него вызывает. Порой Медата пропитывала настолько неистовая ненависть к возлюбленной, что он был бы рад ее смерти, а порой он готов был отдать свою жизнь за одно лишь ее прикосновение, и все эти чувства проносились одно за другим в его голове и часто без каких бы то ни было оснований. Но все же его мучило сомнение.

«А быть может, неспроста весь люд презирает Семиду? Что если дурная молва о ней все же окажется правдой? Ох, если так, – думал он, – пусть боги проклянут ее, и пусть даже сам паромщик на реке Стикс не переправит ее в царствие мертвых. Пусть обиталищем ей станет небытие! Или, быть может, ропот черни вызван лишь завистью, и иные девы то и дело хулят ее за то, что природа обделила их той красотой и нежностью, которой с лихвой одарила Семиду, – тогда пусть высохнут языки тех, кто сеет подобную молву!» Все эти мысли проносились в голове молодого влюбленного, в то время как он с неохотой исполнял обязанности главнокомандующего хеттского гарнизона.