Как только лента спала, колесница, на которую ставил Идил, совершила резкий отрыв от своих соперников и весь первый круг неслась вихрем по арене. Юноша предвкушал свой триумф. Он уже мысленно возвращал долги давним друзьям и товарищам, с которыми не мог видеться из-за стыда, так как вернуть ему было нечего, и, казалось, даже чувство уважения к себе и гордость снова воскресали в его обычно пристыженном выражении лица.
Но в этот самый час, во время второго круга, на входе в крутой поворот колесницу по ужасному и губительному для судьбы энтузиаста стечению обстоятельств занесло с пронзительным скрежетом и с бешеной скоростью перекрутило несколько раз вокруг своей оси так, что от нее остались одни лишь щепки на песке, а несчастный наездник, вылетев из седла, подобно стреле из лука, врезался в каменную плиту арены и насмерть расшиб себе голову.
При виде всего этого трагического зрелища Идил ужаснулся тому, что его непременно ждет рабство. Он надеялся потратить свой выигрыш на погашение долгов, к которым теперь, по всей видимости, прибавится еще и утрата всего имущества. Юноша решился бежать.
Пока чернь освистывала неудачливую колесницу, даже не обратив никакого внимания на то, что несчастный наездник испустил дух, Идил, слегка пригнувшись, проходил по рядам и уже видел краем глаза конец арены. Оставалось сделать последний решающий рывок и перепрыгнуть через небольшое препятствие, и тогда гончим уже ни за что на свете его на настигнуть. Он намеревался позаимствовать лошадь, или, вернее, украсть ее у добродушного пастуха, у которого этого добра было немерено, и вернуть ее при первой же возможности. А сейчас он помчится во весь опор в Египет, подальше от Хаттусы.
Но, видимо, судьба не благоволила ему в этот день. В суете и смятении кто-то, то ли случайно, то ли по чьему-то наущению, сильно толкнул его в бок в тот самый час, когда он ликующе отнимал правую ногу от земли в половине прыжка через изгородь арены. Удар был произведен с такой силой, что Идил потерял равновесие. На миг ему показалось, что чья-то невероятно сильная рука швырнула его со всей дури. Не в силах удержать равновесие, Идил беспомощно рухнул в проем, по которому колесницы выезжают на ристалище. Он было предпринял отчаянную попытку встать и продолжить побег, но тут же услышал глухой хруст в правом колене, сопровождаемый неистовой болью, и снова рухнул наземь. Нога была сломана.
Так лежал он, съежившись и выпучив свои черные глаза, словно гиена, загнанная львом. В таком положении и застали его глашатаи в сопровождении стражи. И под презрительные возгласы и плевки толпы, которая всегда с огромным удовольствием всеми силами способствует окончательному унижению невезучего игрока, Идила вывели в цепях с арены. Несчастный был вынужден волей-неволей молчаливо сносить оскорбления и унижения, которые идут рука об руку с поражением и так щедро расточаются чернью.
К счастью для него, наместник, оставленный царем, – Медат из рода Трех стрел, – сжалился над ним и вместо заключения в темницу отрядил его в дозор сторожевой башни у Царских ворот. Ему даже назначили жалование, только оно без остатка в течение следующих двух лет должно было напрямую уплачиваться из царской казны его кредиторам.
Позднее он узнал из уст сочувствующего ему бывшего подельника, что не было никакого гадания по внутренностям, его обманом вынудили сделать ставку и облапошили как последнего глупца, так как колесница, на которую он ставил, была заведомо неисправна. Причем сделали это его товарищи, с которыми он не раз делил кров, пищу и, бывало, даже женщин. Так он оказался на страже одной из двух башен, между которыми располагались Царские ворота Хаттусы.
Идил и Хасили (так звали второго стражника) вопросительно переглянулись друг с другом и вновь устремили свои взоры к все увеличивающемуся числу огней на горизонте.
Рядом с башней находилась хижина командира стражи. Пока Хасили стоял в оцепенении, Идил, не промолвив и слова, сбежал вниз по лестнице, позабыв даже о своей хромой ноге, чтобы поведать начальнику ночной стражи об опасности.
А тем временем десятник, тучный и смотревшийся гораздо ниже из-за своего горба человек с дурными манерами, предавался сну. Храп его был так звучен, что молодой стражник услышал его, уже приближаясь к лежанке. Пройдя в узкий проем, он оказался в слабо освещенной, слишком душной для ночного времени комнатушке начальника стражи. Тут же его ноздри стал жечь сильный запах чеснока, а глаза заслезились от дыма табака, который все еще горел подле кровати десятника.
Идил приложил немало усилий, чтобы привести этот кусок человеческого мяса в чувство.
– Ну же, Дакий, проснись, – кричал он во все горло, опасаясь, что тот испустил дух.
– Да проклянут тебя боги, заносчивый юноша, – завопил десятник.
– Полно тебе, старик, в ущелье показались огни, – предупредил его молодой дозорный.
– Так это Сет разогревает для тебе подобных негодяев котлы, дабы вы жарились в них до скончания времен, – вновь, зарычал старый воин.
Как читатель, возможно, заметил, Дакий был чрезвычайно желчным человеком. Но на этот раз он вовсю давал волю своему языку, ибо ненавидел он больше всего на свете две вещи: когда к нему прикасались чужие (это странно, ведь от него несло не лучше, чем от какой-нибудь скотины) и когда прерывали его безмятежный сон. Последнее почти всегда приводило его в бешенство.
Но юноша ничуть не оробел и даже виду не подал, что слова Дакия его задели. Как раз в эту самую минуту второй дозорный крикнул:
– Огней становится больше, и они движутся по направлению к городским стенам.
– Дакий, ты это… – хотел было сказать Идил, но его прервал десятник. Придя наконец в себя и осознав всю серьезность положения, он скорее рявкнул, чем приказал:
– Ах ты узколобый дурень, так чего же ты стоишь здесь? Бегом во дворец и предупреди тамошних начальников, пусть доложат наместнику царя и его советникам.
– Но Дакий, неужели ты запамятовал, что я хромой на ногу, не лучше ли будет, если Хасили помчится, он-то будет куда быстрее меня?
Весь гнев и злоба запечатлелись на побагровевшем, и исказившемся лице десятника, который, оскалив зубы, уже вздыхал подобно зверю.
– Да чтоб тебя термиты обглодали, хромой ты на голову выродок, пустая трата человеческого мяса; сами не знаете, что надо делать в таких случаях? – прорычал начальник стражи и сразу же более умеренно добавил:
– Хасили, ступай во дворец и дай им знать, что здесь случилось.
Хасили без промедления снял с себя лук, легкую кожаную броню, пару прикрепленных кармашков – словом, все, что могло препятствовать его бегу, – и в мгновение ока умчал в сторону Верхнего города, а оттуда до Бююкале рукой подать.
– Оставь здесь свой факел и ступай за мной на стену, – скомандовал десятник, и в его глазах, которые прежде выражали злобу и презрение, теперь застыло беспокойство.
Идил, в свою очередь, несколько неохотно и не без колебаний повиновался.
Со стены открывался внушительный вид на окрестности, лежащие подле Города тысячи богов. Вдалеке виднелась небольшая чреда гор и одиноких холмов, которые сияли подобно маякам в море или возвышались, словно песчаные дюны, над пустой низменностью.
– Они слишком далеко, сложно точно определить их численность, – произнес наконец начальник ночной стражи.
– Думаешь, это каски?[8] – нерешительно и с некоторой дрожью в голосе спросил юноша.
– Я думаю, что ты не из тех, кому повезло родиться под счастливой звездой, – продолжал злорадствовать Дакий, несмотря на неминуемую угрозу, – войны из племени касков не зажигают огней, покуда у врагов на плечах красуются живые и дышащие головы. Если бы эти дикари решились напасть на нас, то ты и твой резвый товарищ первыми поймали бы их стрелы башкой, а я, скорее всего, все еще наслаждался бы упоительным сном, но на этот раз не пробудился бы до скончания времен. Однако у нас с ними мир, и поговаривают, что их вождь, могучий Красс, двинулся к стенам Кадеша на помощь нашему царю. Здесь что-то другое. Этот враг либо глуп, либо настолько самонадеян, что вовсе не стремится скрыть свое нападение мраком ночи. Или же это и не враг вовсе.
