Паёк получили Юрген и Гюнтер. Гюнтер этого не ожидал. Юрген молча, соглашаясь, качнул головой и спросил:

— Русские наверняка говорили что-то ещё?

— Да, — согласился Максимилиан. — Они говорили, что тот, кто будет работать очень хорошо, скорее вернётся на родину. В Германию. Но я не очень верю этим русским.

— Я верю русским, — сказал Юрген перед отбоем.

Засыпал он быстро. Как и просыпался. У него был свой режим.

— Мне нравится порядок, — сказал он как-то. — Наверное, этим мы схожи с твоим отцом. Сейчас порядок нарушен. Поэтому мы здесь, не на родине, поэтому нас лишили семей. Потому что это мы нарушили порядок.

— Почему ты не убил ни одного русского? — спросил однажды Гюнтер.

— Я пришёл в армию, чтобы остаться в живых.

— Не понял? — Гюнтер был так изумлён, что Юрген впервые за много дней, превратившихся в недели, улыбнулся. — Разве в армию идут, чтобы уцелеть? Уцелеть можно только сидя дома!

— Когда англичане убили мою семью, я понял, что такое война. И ещё задумался вот над чем: если уж британцы и янки поступают с нами так жестоко, а ведь мы не были на их земле, то что сделают с нами русские, когда придут в Германию?

— Ты был уверен, что они придут? — Гюнтер не улыбался.

— Да! — Юрген поджал губы. — Мой отец и мой дед знали русских. И они говорили, что можно воевать с любой страной, кроме России. Что такое порядок? Это когда отец говорит сыну, и тот поступает так, как говорит отец. Это когда дед говорит внуку, и внук поступает так, как говорит дед. А мы стали воевать с Россией. И я пошёл в армию, чтобы сдаться русским. Чтобы выжить. Да, в плену. Но — выжить. И вернуться домой. Мне тридцать восемь лет. Я ещё могу завести семью — жениться, и жена родит мне детей. И я буду говорить им то, что говорили мне отец и дед. Я буду следить за тем, чтобы они слушали меня. И всё будет хорошо. А для того, чтобы всё было хорошо, мы должны построить дом. И не один. Мы разрушили гораздо больше.

— Я ничего не понимаю, — помотал головой Гюнтер; в голове звенело, что было явным признаком — контузия опять что-то устроит.

Однако сознания он, как ни странно, не потерял. Не успел. За ним и Юргеном пришёл советский офицер. Он свободно говорил по-немецки, и было приятно, что он не смотрел на пленных свысока, общался с ними как с обычными людьми — расспрашивал про жизнь, о том, что было с ними до войны, говорил, что Германии нужны рабочие руки. А ещё он сказал, что это очень хорошо, что и Юрген и Гюнтер никого не убили — офицер показал какие-то листки, на которых было много чего написано и про Гюнтера, и про Юргена.

…Дом они построили быстро: двухэтажный, с эркерами. Юрген разбил перед домом грядки, устроил палисадник и с разрешения охраны посадил несколько деревьев.

Потом военнопленных перевели на строительство другого дома. Новую стройку, как и предыдущую, обтянули колючей проволокой, поставили вышку для охраны, по периметру запустили собак. Максимилиан по-прежнему был десятником. Он командовал своими соотечественниками, но ни Юргена, ни Гюнтера среди них уже не было. Их отправили на родину — восстанавливать разрушенное войной. Повезло. Они построили дом.

ДВЕ КРУЖКИ ЧАЯ

Рассказ

Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина — растрескавшимися подошвами босых ног, шла воинская часть. Но что это было за воинство! Давно спутались отделения, взводы, роты — самых разных батальонов и полков люди шли в колонне, касаясь друг друга плечами, наступая на пятки: красноармейцы и редкие сержанты. Шли, одетые как придётся: рваные гимнастёрки терялись среди грязных нижних рубах и перепачканных землёй голых торсов. И штаны имелись не на всех — некоторые щеголяли в драных портках. И не пилотки покрывали бритые макушки и затылки, а пыль — мелкая, въедливая, серая, превращающая в родственников всех: и брюнетов, и рыжих… Несмотря на всё это грозной силой — по общему числу — могло бы показаться воинство. Могло бы. Но! Но не было у служивых оружия. Оно — винтовки и карабины — отдано было врагу, брошено и за редким исключением разбито время назад.

Ещё не было в колонне командиров и политработников. Определяли их быстро — сразу: по кубикам и шпалам на петлицах, по звёздам на рукавах гимнастёрок, по длинным волосам. Тех, кто пытался спрятаться среди солдат, сдавали свои же. Впрочем, сдавали не все, старались в основном недавние призывники из западных областей, не так давно присоединённых к Союзу. И… Тела лейтенантов, капитанов, политруков оставались на местах недолгих боёв, прерванных привалов — в полях, в лесах, в придорожных канавах…

По пути немцы расстреливали и тех, кто не мог быть рабом: тяжелораненых, теряющих сознание интеллигентов, а ещё евреев, татар — всех, чьи лица несли на себе печать принадлежности к «не тем народам».

Немцы же сопровождали идущих по жаркой июльской земле: не кормили, не поили, пинали коваными сапогами, били прикладами винтовок, тыкали штыками рыжие бинты и чёрные повязки, скрывающие раны — смотрели, как корчатся от боли, падают и с трудом поднимаются, вливаясь в незамедляющую шаг колонну, русские, белорусы, украинцы, а если не поднимаются, умерщвляли: добивали, допинывали, докалывали. По нужде — малой или большой, всё одно! — разрешалось ходить только тогда, когда конвой останавливался на отдых. Не в сортир, не в сторону отходили люди, милостиво дозволялось им, сдавшимся и взятым в бою, одинаково всем: под себя, ровно дикому зверью, словно свиньям, которым без разбору что есть и на чём спать. А если прижимало в колонне, оставалось два варианта: или в штаны, или смерть, — выходившего из строя сразу расстреливали.

От добрых двух тысяч человек за три дня похода осталось чуть более половины. Кто-то из тех, кому хоть как-то в школе преподавали немецкий язык, разобрал и передал по колонне, что нет у них, у немцев, приказа доставить пленных куда-то живыми. Нет для них, для пленных, места на новой германской территории, а потому есть у конвоиров приказ: вести бывших солдат Рабоче-Крестьянской Красной Армии до польской земли, где имеются лагеря для таких как они грешников. А коли не дойдут пленные до Польши, то и лучше даже, — никому они не нужны, ведь сам Гитлер сказал, что германская «цель — уничтожение жизненной силы России».

Последней ночью им, «жизненной силе», — пехотинцам бывшим, артиллеристам, связистам, ночевавшим на окраине деревни, — перепало еды. Местных к пленным немцы, понятно, не подпустили, для острастки застрелили старика и женщину, но мальчишки — додумались: в самый тёмный час издалека сумели нашвырять в толпу дремлющих узелки с небогатым, но так нужным содержимым. Кому-то из солдат досталась варёная картофелина, кому-то — яйцо, кому-то — хлеб, огурцы, помидоры. С водой опять же повезло. Немцы не заметили, что остановили пленных в низинке, а там ямка болотная оказалась — по глотку-два, пусть и жижи коричневой, а многим снова захотелось жить.

Наутро, после первых петухов, воинство подняли и заставили стоять так несколько часов, пока не выспались конвоиры.

В путь тронулись по самому пеклу — в полдень. И — пошла колонна!

Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина — растрескавшимися подошвами босых ног, шла разномастная, разношёрстная, вусмерть уставшая воинская часть, лишённая командиров, веры и силы. Не обращая внимания на короткие хлопки выстрелов — что ж, не стало ещё одного, ещё второго, ещё третьего, главное, не меня, — и не глядя вперёд и в стороны. Не обращая внимания на свист, крики и плевки с проезжающих мимо «мерседесов» и «опелей». И даже когда впереди показались танки, — то ли немецкие лёгкие, то ли чешские; и учили, вроде бы, врага в лицо знать, но какое до этого сейчас дело! — никто из пленных не ахнул, не охнул. Тем более что танки не двигались — стояли. Штук двадцать или больше — вдоль дороги. На — до того — раздавленном пшеничном поле.