Сидели в лесу в землянке командир с комиссаром, разведчики партизанские — о своих печалились, думу думали: как же быть? Как же Красной Армии помочь, чтобы скорее землю белорусскую от вражьей нечисти очистить?

И вдруг!

Стук в дверь!

И часовой входит:

— К вам, товарищи, Михась пришёл.

Михась — мальчишка десяти лет. Отец у него партизаном был — в бою погиб. Мать полицаи убили, она партизанам хлеб пекла. Для Михася отряд партизанский и отец, и мать, и брат в нём каждый, и сестра, кто женского пола.

— Что, Михась, случилось? — командир спросил. — Или обидел кто?

— Кто меня обидит? — Михась удивился. Сам шапку снял, пальтишко старенькое расстегнул, за стол уселся. — Помочь хочу!

— Ну! — командир не понял, удивился.

А Михась будто и не слышит, речь ведёт:

— Такой план! В нашей деревне дядька-машинист живёт, один, бобылём[22]. Я с ним договорился, чтобы он к моей тётке посватался. Она давно одна, вдовая, и тоже согласилась. Для виду они согласились, для дела. Дядька будет у тётки жить, по утрам на станцию ходить, на работу, а я к нему на обед — носить то, что тётка сготовит. Ну, как бы по-сродственному. А сам потихоньку гранаты да мины стаскаю. И там уж рванём!

— Да ты что! — командир ахнул. — Ведь обыщут и найдут! Не знаешь, что ли, что до тебя пробовали!

— Не найдут! — Михась заявил. И серьёзно так добавил: — У меня шапка-невидимка есть! — Потом поднялся: — Завтра спытаю. Гранаты я уже взял. Две штуки.

— Да кто тебе разрешит?! — рассердился командир.

Но Михась уже застёгивался:

— А вам больше — никак! — и вышел из землянки. — Прощевайте пока.

— Задержать! — командир приказал. — Под домашний арест! — Испугался: — Погубит себя парень из-за нас!

Кинулись вслед за Михасем, а того и след простыл — в лесу он все тропки партизанские знал-ведал, ушёл. А командир на другой день опять отряд к станции повёл. Почему? Да все партизаны знали про разговор с Михасем и, дисциплина, конечно, дисциплиной, но тут такое дело — и без командира на выручку мальчишке ушли бы. Так что пришлось отряд вести. Командиру.

От леса до поста перед станцией больше полукилометра пустого пространства. Фашисты весь лес, что раньше к станции подходил, вырубили, чтобы видно им было: откуда и кто идёт.

Залегли партизаны за крайними деревьями, в сугробах притаились — за полкилометра, ближе не подойти — во все глаза глядят во все стороны.

В полдень, когда обед, когда автомобили да повозки перестали по дороге ходить, показался на ней Михась. Идёт — узелком помахивает.

Немцы сперва, конечно, за оружие взялись, а после пригляделись: ну, пацанёнок, ну, мало ли!

Командир за врагами в бинокль смотрел. Снайпер партизанский прицел с одного на другого фашиста переводил. Другие автоматы в руках сжимали да винтовки. Пулемётчики пальцы над гашетками держали: оборони кто, хоть Господь, Михася!

Михась издалека перед фашистами шапку снял, поклонился степенно, будто мужичок маленький. Загоготали немцы, что гуси, но, по мордам видно стало — понравилось гадам такое уважение.

— Куда? — переводчик спросил.

— Дядька у меня тут, на паровозе, — Михась ответил. — Сказал, что вам передаст про меня. Что я приду. Обед ему несу — тёплого ему надо, живот у него больной.

— Передавал, — переводчик согласился. Посуровел тут же: — Показывай, что несёшь!

Михась узелок перед немцами поставил, раскрыл: смотрите!

Ну, а что там в узелке? Чугунок с супчиком. В супчике картофеля несколько кусочков да лука долек несколько — водичка прозрачная, но горячая, так и парит над снежком. Кусок хлеба ещё в узелке: невелик, но сбоку откусан.

— Не утерпел, — Михась плечами пожал. — Самому есть хочется.

Не стали немцы суп Михасев пробовать. И хлеба кусок не забрали.

Пальтишко только снять заставили — встряхнули: пыль летит, а больше ничего. И в карманах — пусто, и в штанах, и за пазухой.

— Проходи, мальчик, да не задерживайся! — переводчик опять постарался.

— Благодарствую вам! — Михась немцам поклонился, шапку на голову нахлобучил, под гогот фашистский на станцию прошёл не спеша.

— Фу-у! — командир выдохнул, пот со лба стёр. — Зима зимой, а будто жнивень[23] наступил, а я в шубе!

…Михась в отряде к вечеру появился, когда партизаны, от станции вернувшись, сами успокоились.

— Ну? — только и смог командир у мальчишки спросить.

— Две гранаты пронёс, — Михась спокойно ответил. — Как и говорил. Завтра ещё две унесу. Дядька всё нашему человеку передаст.

— Как? Где? В чём? — у командира с комиссаром куча вопросов на языке вертелась.

— Я ж говорю: шапка-невидимка у меня есть, — улыбнулся Михась и прочь засобирался. Из отряда: — Мне теперь у тётки надо ночевать, в деревне. Вдруг проверять будут.

На другой день история повторилась. Перед обедом, когда на дороге перед станцией всё стихло, появился Михась. Так же издалека снял шапку, так же серьёзно поклонился немцам.

На посту стояли не вчерашние, другие. Суп, правда, тоже не стали пробовать — что там пробовать-то: вода с луком да картофелиной! — поглядели только. А вот хлеба кусок забрали, не поглядели что надкусанный. Забрали и яйцо варёное, которое сердобольная тётка положила машинисту, — жалко ведь мужика, да и приглянулся к тому ж.

Пальто с Михася опять снимали — трясли, карманы вывернули, рубаху задрали, портки обшлёпали. Напоследок под зад сапогом дали: проходи уж!

Михась и тут не обозлился — поклонился, «Благодарствую!» сказал, шапку нахлобучил и на станцию потопал.

Вечером в отряде признался:

— Ходить больно, синяк в ползада!

А про то, как гранаты пронёс, опять выдал:

— Я ж говорю: шапка-невидимка у меня!

А какая у мальчишки шапка? Ушанка старущая, облезлая, без уха одного — оторвано, передок не пришит — на глаза налезает, на пять размеров больше.

Вместо гранат на третий раз забрал Михась толовые шашки — по сто грамм, из больших шашек напиленные, из тех, что в два да в четыре раза больше нужного были.

И на третий раз история повторилась.

Переводчик уже знакомый был и другим немцам, что Михася впервые увидели, сказал что-то. Те, смеясь, мальчишке в ответ покланялись и… узелок смотреть не стали — пальто расстегнуть заставили, и всё: шагай к дядьке!

Михась в пояс поклонился:

— Спасибо, люди добрые! — шапку нахлобучил и — топ-топ на станцию: — Дай вам чего и того тоже!..

Десять дней ходил Михась на станцию. А на одиннадцатый, среди ночи, знатно грохнуло!

Рассказывали потом, убитых своих фашисты два дня хоронили — крестов на станции выросло, что ёлочек в лесу! И ещё неделю через станцию эшелоны не ходили. И паровозов несколько в депо сгорело. И бригады паровозные на службу к немцам не вышли. И из деревень много народу пропало. Ну, как пропало — потом, как Красная Армия пришла, из леса, из отрядов партизанских к родным местам вернулись, кто жив остался: землю пахали, дома заново строили. Михась до того, жалко, не дожил. Попросился у командира в команду подрывников, тот и дозволил. На одном из занятий — мину немецкую разбирали, учились — мина взорвалась…

А шапкой-невидимкой Михась свою драную шапку называл — в ней гранаты и тол проносил, и перед немцами снимал, и в руке крепко держал, чтобы из подкладки ничего не выпало — в подклад всё прятал. На шапку немцы не смотрели — видели только: кланяются им. А это только так было — для виду, для дела. Для Победы. За неё и поклониться можно было. За неё нужно кланяться — всем, кто хоть что-то ради мира сделал. Даже и мёртвым.

СМЕШНАЯ ИСТОРИЯ СОЛДАТА КОНЬКОВА

Рассказ

Есть такие специальные мины: на них наступаешь — щелчок, и ничего. Не взрывается. Но только ногу поднимешь — тут же рванёт. Страшное дело. Страшные мины.