По правилам переезда на Архипелаг, получить здесь вид на жительство можно было только при соблюдении условия: отказаться от всех контактов с Большой Землей, даже с самыми близкими людьми. У меня больше не было прямой возможности спросить родителей, почему они лишали меня элементарной нежности и эмоционального тепла. Да они бы и не ответили, скорее всего.

У меня возникало много теорий. Может быть, я приемная дочь? Может быть, нежеланный ребенок, который послужил причиной для вынужденной свадьбы родителей? Кто я, кроме того, что я Стелла, киллер из Ритрита?

— Я настраиваюсь первой, а вы пока ждете — велела Джу. Я обратилась к ней потому, что ее неудержимый оптимизм и неиссякаемый позивитив внушали доверие и помогали мне хоть немного расслабиться. — Постараюсь как можно поскорее. Если Эйрад сейчас уйдет в прошлое, я не уверена, что смогу там подвести к нему коннект.

Мы уселись прямо на траву, на склоне холма, под ласково-скептическими взглядами звезд: "Что они там могут, эти молоденькие маги-недоучки?". Далеко внизу, за оградой Ритрита, море взволнованно дышало, облизывая берег бежевой пеной так же нервно, как я свои губы.

Где-то на Большой Земле моя мама сейчас спала, возмущенно всхрапывая во сне и бормоча нечленораздельные фразы. Даже во сне она не находила себе гармонии, покоя, умиротворения. Даже во сне клокотала, как котел горького варева, которым глотку обожжешь, да не наешься.

— Простите, можно я к вам присоединюсь? — вежливо прошептала трава, и из нее показался аккуратный носик. Грабабайт.

Я молча подхватила своего любимца, усадила себе на колени и начала гладить. Он уткнулся лбом мне в живот, прикрыл глаза и тихо-тихо заурчал, словно убаюкивающий мотор запустил.

Мой милый котик Грабабайт, котик из Приграничной зоны, котик с Той стороны. Его неместная энергетика выступила катализатором для нашего коннекта: во мне постепенно росло ощущение, что между мной, Эйрадом и Джу, как радуга на облачном небе, проступает упругая дуга.

Да, вот оно снова, то качество — упругая, как и коленки Джу. Видимо, это свойство и лежит в основе способности к коннекту — физический аналог эмпатии, готовность на время поддаться и принять новую форму, а затем вернуться в обычно-привычное состояние. Нас соединяли не две прямые линии, которые образовали бы тупой угол, а именно что дуга, плавная и протяжная, как музыкальный значок "легато".

Ощущение коннекта было интересным, но результата не давало. Видимо, со своей задачей не справлялся Эйрад. Думаю, ему не слишком легко было учиться в группе у Эммы, которая в первую очередь обучала подопечных своему главному дару — видеть прошлое. Она — сдержанная, закрытая, загадочная. Сконцентрированная на внутреннем, на ушедшем. Он — чуткий, отзывчивый, теплый.

Пока я думала об этом, время шло. Одна из звезд, которым уже надоело рассматривать наш забуксовавший сеанс, от скуки сиганула в море и закачалась на волнах, как жемчужная медуза. Загорая в лунном свете, она заряжалась от вечного двигателя прибоя и высматривала то созвездие, к которому присоединится, когда решит вернуться на небо.

Слишком долго и безрезультатно. Я поняла, что в этот раз у нас ничего не получится. Пожалела, что распахнула душу перед людьми, которых едва знаю. Байт сытно урчал, не разделяя моего разочарования.

Я провела левой ладонью по лбу, чтобы вытереть пот, проступивший от эмоциональной усталости.

Странно.

Такое ощущение, что лоб слегка не моей формы. Не та высота, не та выпуклость.

Смотрю на свою руку — и не узнаю перекрестья линий на ладони. На моей настоящей, реальной руке распускается сжатый, лаконичный тюльпан. На этой — цветет одутловатыми перьями хризантема. Пальцы короче и толще моих. Ногти круглее и обстоятельнее.

Опускаю руку — и ее тут же хватает чья-то ладонь. Кто это?!

От него пахнет сандалом и шоколадом. Сандал — парфюм. Шоколад — мороженое, которое он протягивает мне.

Эту марку, "Шик и шоко", перестали выпускать еще до моего рождения. Значит…

…я — моя мама.

У меня/нее белое в алый горох платье, пунцовые от повышенного давления щеки. "Горят, как горох," — неуклюже успела подумать та часть меня, которая еще оставалась Стеллой. Давление вызвано стрессом. И гореть действительно есть от чего.

Он миниатюрный, но хорошо сложенный. С идеальной выправкой, с рельефными скулами. Глаза — один в один с шоколадной глазурью мороженого, которая на жаре успела покрыться сияющими голубоватыми каплями. Отличник — и при этом бонвиван (а иногда, что неизбежно, хулиган).

Конец учебного года. Они идут из университета. Вместе. Совершенно случайно, потому что его после пар вызвали в деканат и он отстал от той компании, с которой уходил обычно.

— Какие фильмы тебе нравятся? — спрашивает он одновременно внимательно и небрежно. — Я завтра после зачета в кино хотел…

Мама жует губы. Мама поднимает подбородок. Мама знает, что должна казаться лучше всех. Не быть — казаться.

— Мне нравятся фильмы, которые чему-то учат. Терпеть не могу пошлятину и пустые развлечения, — доблестно декламирует она и смотрит на собеседника так, чтобы он понял: "Мы с тобой одной крови, ты и я. Лишь мы способны равняться на те высочайшие моральные стандарты, что принесут нам одобрение общества".

— А, — равнодушно отвечает тот. — А.

Мама уверена, что его кутежи, прогулы и скабрезные приключения — преходящая ошибка молодости. Вот-вот он дозреет и поймет прелесть аскетизма, прочувствует все благородство самопожертвования, превратится в образец для подражания.

— Джу, ты удержишь равновесие, если я немного прокручу вперед? Там дальше про зачет не очень интересно, — эти строки пробегают в моем мозгу субтитрами.

— Мяу! — весело отвечает Джу. Или не Джу, а мой кот. Неважно.

Рябь, рябь, рябь. Бум! Эйрад потом извинялся за этот ухаб — приземляться в будущий момент прошлого надо мягче, но он пока не натренировался.

Такой же день, та же дорога.

Моя мама стоит и, трясясь будто от озноба, смотрит в спину тому, кто — ах! — уходит с другой, держа ее за руку так же, как вчера ее. Уходит в кино, смотреть с ней эротическую комедию.

Знала бы ты, мама, как это — расстреливать с помощью взгляда в спину. Заставлять человека гореть. Ощущать сдавливающую боль в позвоночнике. Удар — нет, не по затылку, это слишком топорно — а в ту мягкую треугольную проплешинку, где шея переходит в череп, и где твои мысли и жизненные соки ничем не защищены. Ничем.

А ты стоишь, и просто смотришь, и трясешься. И обещаешь себе: "Я докажу ему, что была права!". И так и доказываешь всю жизнь.

Я никогда не видела, чтобы она смотрела фильмы, которые действительно чему-то учат. Ей нравятся сериалы про преступников и полицию.

Вот оно в чем дело, вот где произошел надлом. Не любила она моего папу — другого она любила. Того, кто жил задорной и озорной жизнью, а не пытался изображать из себя пионера с доски почета.

Вдруг асфальт передо мной поднялся вверх на сорок пять градусов, и я поняла, что съезжаю по гладкой горке спиной вперед, едва удерживая равновесие.

Вместо собственной мамы я увидела перед собой другую женщину, рыжеволосую и улыбчивую. Она сидела на скамейке под деревом, усыпанным сиреневыми цветами, и сияла улыбкой, положив нежные руки на свой белый сарафан. Так она обнимала свою дочь, которая уже вот-вот родится. Пока что дочь — той же формы, что солнце. Мягкий ровный круг живота под белоснежной тканью сарафана, динамичное радостное тепло.

Она назовет ее Джу.

— Стелла, — хныкал Грабабайт на второй перспективе слуха. — Стелла. Выходи, пожалуйста. Ты тянешь всех на дно.

Это была не сценка из прошлого, не то, что показывал нам Эйрад. Это была фотография. Я поняла это по многим признакам: винтажный фильтр обработки изображения, забавный узор на подоле, та поза, которую модно было принимать в те года…

Возможно, прямо сейчас, прямо в кадре, Джу толкается крошечными ножками в стены своей биологической спальни. Разминает свои упругие коленочки перед выходом на большую сцену жизни. Мама гладит ее нежные пяточки через собственное тело, расцветшее, как бутон.