Мы все преодолеем,

Мы все преодолеем,

Мы все преодолеем — когда-нибудь.

Телевизионщики стояли сразу за полицейскими. Несколько репортёров изумлённо рассмеялись, ощутив жестокую иронию происходящего. Одним из них был корреспондент компании Си-эн-эн Пит Фрэнке, который выразил общее мнение возгласом: «Вот сукины дети!». В это мгновение Фрэнке понял, что мир снова изменился. Он присутствовал в Москве на первом демократическом заседании Верховного Совета, в Манагуа — тем вечером, когда сандинисты проиграли выборы, в успехе которых не сомневались, и в Пекине наблюдал гибель богини Свободы. И вот теперь это? — подумал он. — Арабы наконец-то поумнели. Боже мой!

— Надеюсь, Мики, ты ведёшь съёмку?

— Они действительно поют то, что мне кажется?

— Чертовски похоже. Давай подойдём поближе.

Руководителем арабов был двадцатилетний студент-социолог по имени Хашими Мусса. Его рука была навсегда повреждена израильской дубинкой, а половина зубов выбита резиновой пулей стрелка, который был особенно зол в тот день. Его храбрость была вне сомнений, он сумел убедительно доказать это. Десяток раз он смотрел в лицо смерти, пока наконец не утвердилось его положение вожака, но теперь он заставил людей прислушиваться к его словам, и ему удалось осуществить мысль, которую он вынашивал на протяжении пяти бесконечных лет терпения. Понадобилось три дня, чтобы уговорить их, затем ему невероятно, сказочно повезло: один из еврейских друзей, испытывающий отвращение к тирадам религиозных консерваторов собственной страны, слишком громко упомянул о планах на этот день. Возможно, это судьба, подумал Хашими, или воля Аллаха, а может, просто везение. Как бы то ни было, наступил момент, ради которого он жил пять лет, после того как пятнадцатилетним юнцом узнал о Ганди и Кинге, о том, как они победили, проявив простую пассивную смелость. Нелегко было уговорить товарищей, ведь это значило подавить их почти генетическую склонность к войне, но он одержал верх. И теперь его идея должна выдержать испытание.

Бенни Цадин увидел только одно — путь перекрыт. Раввин Кон сказал что-то раввину Голдмарку, но ни один из них не оглянулся в сторону полицейских — ведь повернуться назад означало признать поражение. Он никогда не узнает, были они потрясены видом сидящих арабов или испытали гнев. Капитан Цадин повернулся к своим полицейским.

— Газ! — скомандовал он.

Эта часть операции была спланирована заранее. Четверо, что сжимали в руках гранатомёты со слезоточивым газом, были глубоко религиозными. Они опустили ружья и дали залп прямо в толпу. Гранаты со слезоточивым газом опасны, и было поразительно, что никто не пострадал. Через несколько секунд среди сидящих арабов появились облака серого дыма. Тут же, по команде, они надели защитные маски. В результате пение прекратилось, но хлопки и решимость остались прежними. Капитан Цадин пришёл в ярость, когда восточный ветер подул в сторону его людей, унося облако газа от арабов. Затем руки в толстых перчатках схватили горячие гранаты и швырнули их обратно. Уже через минуту арабы сняли защитные маски, и теперь в их пении слышался смех.

Цадин отдал приказ стрелять резиновыми пулями. Шестеро полицейских с таким оружием на расстоянии пятидесяти метров могли обратить в бегство кого угодно. Первый залп оказался точным — пули поразили шестерых арабов, сидевших в первом ряду, причём двое из них вскрикнули от боли, а один упал. Однако никто не встал со своего места — за исключением тех, кто оттащил раненых в тыл. Следующий залп был нацелен не в грудь, а в голову, и Цадин с удовлетворением заметил, что одно из лиц взорвалось красным облачком.

Руководитель арабов — Цадин знал его по предыдущим столкновениям — встал и что-то скомандовал. Израильский капитан не расслышал слов, но смысл их ему тут же стал ясен. Пение усилилось. Последовал ещё один залп. Кое-кто из полицейских был уже разъярён, догадался капитан, и одна из тяжёлых пуль ударила точно в лоб того араба, который только что получил попадание в лицо. Его тело обмякло, словно в нём не было костей, и он свалился замертво. Это должно было предупредить Бенни, что ситуация вышла из-под его контроля, но он не обратил на это внимания. Более того, он стал терять контроль над самим собой.

Хашими не видел гибели своего товарища. Напряжение в этот момент достигло предела. На лицах обоих раввинов отразилось оцепенение. Он не мог видеть лиц полицейских, скрытых масками, но их действия ясно показывали, что они испытывают сейчас. И в этот миг, подобный удару молнии, он понял, что одерживает победу, и крикнул своим друзьям, чтобы они удвоили усилия. Перед лицом огня и смерти они выполнили его приказ.

Капитан Бенджамин Цадин сорвал с головы шлем и решительно пошёл к арабам, миновав по пути раввинов, которые замерли в нерешительности. Неужели Божья воля не сумеет преодолеть беспорядочное пение каких-то грязных дикарей?

— Ну-ну, — пробормотал Пит Фрэнке, из глаз которого текли слезы от накрывшего репортёра облака газа.

— Я снимаю, — не ожидая команды, ответил оператор и направил объектив видеокамеры на израильского офицера, приближающегося к арабам. — Сейчас что-то произойдёт, Пит. Это парень вне себя от ярости!

Божей мой, подумал Фрэнке. Он сам был евреем, испытывал странное чувство единения с этой голой, но любимой землёй; сейчас он снова понял, что перед его глазами вершится история, и начал уже сочинять те две или три минуты комментариев, которые будут наложены на плёнку, снятую оператором для последующих поколений. Неужели, подумал он, ему ещё раз дадут желанную премию «Эмми» за великолепное исполнение своих трудных и опасных обязанностей?

Всё происходило стремительно, чересчур стремительно — капитан направился прямо к Хашими. Теперь руководивший арабами вожак уже знал, что один из его друзей мёртв — его череп размозжило прямым попаданием резиновой пули, которая в принципе не должна убивать. Он молился про себя за душу своего товарища и надеялся, что Аллах оценит мужество, которое потребовалось для того, чтобы принять такую смерть. Оценит, обязательно оценит. Хашими не сомневался в этом. Ему было знакомо лицо израильского офицера. Цадин, его имя Цадин. Хашими уже не раз встречался с ним: ещё один израильтянин, прячущийся за маской и лексановым щитом, с пистолетом в руке, не способный увидеть в арабах людей, человеческих существ. От мусульманина такие израильтяне ждут только брошенных камней или бутылок с зажигательной жидкостью. Но сегодня он встретится с чем-то иным, подумал Хашими. Сегодня Цадин встретит людей, полных мужества и решимости.

Бенни Цадин видел перед собой животное, нечто вроде упрямого мула, нечто вроде — чего? Он не был уверен, кто стоял перед ним, но это был не человек, не израильтянин. Арабы просто изменили тактику, вот и все, и эта тактика была трусливой, как у женщин. Неужели они думают, что могут встать на пути его прозрения? Подобно тому, как жена сказала ему, что уходит к другому мужчине, предпочитает спать с тем, кто лучше его, что он может оставить себе детей, что его угрозы избить её всего лишь пустые слова, что он не способен и на это, не с его силами исполнять обязанности главы семьи. В его воображении возникло прелестное пустое лицо жены, и он не мог понять, почему не проучил её, — вот она, стоит прямо перед ним, всего в метре, смотрит на него и улыбается, смеётся над его неспособностью проявить мужество и видит, как пассивная слабость одерживает верх над силой.

Нет, такое больше не повторится.

— Прочь с дороги! — скомандовал по-арабски Цадин.

— Нет.

— Я убью тебя!

— И все равно не пройдёшь.

— Бенни! — крикнул один из полицейских, лучше других оценивший ситуацию. Но было уже поздно. Для Бенджамина Цадина смерть двух его братьев, погибших от руки арабов, то, как от него ушла жена, и, наконец, эта толпа, не пропускающая его, — все это переполнило чашу. Одним движением он выхватил из кобуры пистолет и выстрелил Хашими в лоб. Юноша упал вперёд, к его ногам, и пение внезапно прекратилось. Один из арабов попытался встать, но двое других, сидящих рядом, схватили его. Остальные начали молиться за убитых товарищей. Цадин направил дуло пистолета на одного из них, и хотя его палец нажал на спусковой крючок, что-то не дало ему — всего на какой-то грамм давления — произвести выстрел. Это были взгляды сидящих арабов, их мужество и что-то ещё — не вызов, нет… может быть, решимость… и жалость, потому что на лице Цадина отражалось страдание, выходящее далеко за пределы человеческой боли. Ужас за только что совершенное им проник в его сознание. Он нарушил свою веру, убил хладнокровно и намеренно, лишил жизни того, кто не угрожал ничьей жизни. Он — убийца. Цадин повернулся к раввинам, ища чего-то — и не зная чего. Когда Цадин отвернулся, пение возобновилось. Сержант Моше Левин подошёл к нему и взял пистолет из руки капитана.