– Грешен ли ты, сын мой?

Я подхватил:

– Грешен, отче…

– Раскаиваешься во грехах своих?

– Раскаиваюсь…

– Да отпустятся сему отроку грехи его, по неразумию совершенные… Иди, сын мой.

И это все? Я окрыленный и безгрешный выпорхнул из комнаты, придержав дверь для зеленого от волнения брата.

Потом пришло время самого таинства. Мама, быстро выскакивающая из чана в мокрой белой сорочке, напоминала мне русалку. Дрожащую несчастную русалку. Мы с Гришкой и папой крестились в плавках. А пятилетнюю Аньку окунали голенькой. Сестра и без истории с похлебкой кричала от холода и ужаса, не понимая, что происходит. Крестная Ольга пыталась ее утешить и подбодрить, но у нее не очень-то получалось.

Я глубоко вздохнул и забрался в чан. Ледяная вода обожгла. Кусочков бубнил там что-то, прикладывая руку к моей макушке, чтобы я погрузился с головой. И так три раза. Все это было довольно быстро, но тело сводило от холода. Наконец, таинство свершилось, и папа бросился растирать мою пупырчатую кожу полотенцем.

Кусочков надел на меня крестик и подпоясал для усмирения “живота”– страстей (ведь не зря говорят – совсем распоясался) тонкой нательной веревочкой – подарком Ольги. Тогда этому обряду я не придал значения, потом же мне стало казаться, что тоненький пояс на самом деле те еще оковы.

После таинства была самая приятная часть – трапеза. И вот, наконец-то, можно ехать домой.

В автобусе я прислушивался к себе. Поменялось ли что-то? Но кроме заложенного носа от студеной водички в прохладном храме перемены в себе я не чувствовал. Никакой легкости, никакой святости. И я даже разочаровался как-то, и немного грустил до приезда домой. Хотя вафельный тортик с горячим чаем перед сном излечили меня от непонятной тоски.

***

На следующий день в гости пришла бабуля, поглядеть на новокрещенную семью. Сама она креститься наотрез отказалась.

Мама засуетилась.

– Садись вот сюда,  тут посветлее, – сказала она, махнув рукой на тумбочку у окна.

Бабушка пожала плечами, достала из сумки пакет с печеньем курабье, положила на обеденный стол и села за тумбочку. Мама включила электрический чайник.

– А мы вот только чай попили, – затараторила мама.

Мы с братом притихли, переводя взгляд то на маму, то на бабушку. Вчера мама нам рассказала, что отныне нельзя садиться с мирянами² и никонианами³ за один стол и есть с ними из одной посуды тоже нельзя. Теперь же предстояло применить теорию на практике. Но, кажется, бабушку предупредить забыли.

Анька теребила длинную, до пояса, тонкую русую косичку и не сводила взгляда с пакета с печеньем.

– Мам, я тоже чай буду! Я не пила! – все-таки сдалась наша маленькая слабовольная сестра.

Вчерашняя лекция вылетела из ее головы при виде печенья… или бабушки.

Мама замялась с кружкой в руке и нервно поправила второй рукой платок на голове, который теперь решила носить постоянно. К слову, платок ей ужасно не шел, и казалось, что сейчас в комнате две бабушки.

Бабуля Первая вопросительно зыркнула на псевдобабушку:

– Что тут вообще происходит?

– Ну, понимаешь… Мы же теперь окрестились… А ты нет…

– И?  – не сдавалась бабушка.

– Ну, мы теперь не можем есть за одним столом с мирянами.

– Чтоооо? Так, – бабуля резко встала и пересела за обеденный стол. – Или мы все дружно пьем чай, или я ухожу, и сама как-нибудь справляйся с тремя детьми.

Ольга, конечно, иногда сидела с Анькой, но она ведь работала. Так что мама, зависнув не несколько секунд, решила что «с ее здоровьем» можно пойти на уступки, и беспомощно глянула на нас.

Троих детей не надо было упрашивать, мы быстро заняли свои места.

Но кружку, из которой пила бабушка, мама потом еще раз показала нам и убрала отдельно с тарелкой, ложкой, ножом и вилкой:

– Это для бабушки и гостей! Не забывайте!

А потом добавила:

– Но все-таки старайтесь, чтобы бабушка не заметила. Зачем нам лишние ссоры и обиды в семье.

Лето закончилось. Первое сентября выдалось солнечным и прохладным. Анька крепко сжимала в ладошке букет разноцветных астр, который подарили Арсеньевы.

Вчера сестра сидела возле цветов целый вечер, пока мама не погнала на молитву, и рассматривала их.

– Они все такие разные… Как люди! – восхищенно воскликнула Анька, гладя нежные цветочные лепестки.

– Этот похож на помпон, – указал я не сиреневую астру, в которую сестра как раз спрятала свой нос.

– И пахнет дождем! – заулыбалась Анька.

– А эта словно белое солнце, – сказал Гришка, тыча пальцем в астру с тонкими, напоминающими иглы, длинными лепестками и с желтоватой середкой.

– Что за белое солнце? – спросил я.

– Белое солнце пустыни! – не сдавался Гришка.

– Что за белое солнце пустыни? – нетерпеливо прощебетала Анька.

– Фильм такой! – воскликнул Гришка и, покосившись на маму, добавил тише. – Я у бабушки смотрел.

– Так, все, оставьте цветы в покое, пора готовиться ко сну, завтра рано вставать, – раскомандовалась мама.

Она повесила отглаженную блузку Аньки на плечики.

– Я так волнуюсь! – пискнула сестра, слезая со стула.

– Не переживай! В школе здорово! – я ободряюще положил руку на голову Аньке, словно посвящал ее в рыцари.

– Нууу… Не так, чтобы «здорово», – сказала мама. – Но посещать ее нужно. Как я жалею, что не могу отдать вас в церковную школу! Но испытания нам посылаются не просто так. Учись, дочка, хорошо, и не позволяй увести тебя с истинного пути. В школе бывает всякое, миряне не всегда дружелюбны к нам.

И мама как сглазила.

На первосентябрьской линейке новые одноклассники подозрительно оглядывали меня и не спешили знакомиться. Городской, но в дешевой и поношенной одежде, без телефона, но зато из «той странной церкви».

Я нашел глазами Гришку. Он тоже неуверенно переминался с ноги на ногу на краю своего класса. А вот у Аньки все было в порядке. Она стояла с разноцветными мохнатыми астрами и пыжилась от гордости рядом с такими же ребятишками, не подозревая еще о социальной лестнице и всем таком прочем, что приходит с годами. Я был рад, что хотя бы у нашей Аньки все хорошо. Меньше забот на плечах, хватало и так вечно болеющей мамы.

Как ни странно, но в классе у меня был знакомый. Леха Каланча. Еще до переезда в Серый Дом мы летом как-то гостили у Кусочкова и с матушкой Варварой ходили к Лехиной матери за молоком.

Почему-то Каланча сразу невзлюбил меня. Может, потому что, когда после линейки мы зашли в кабинет на классный час, и я заметил рядом с ним пустое место за партой, то спросил:

– Лех, здесь не занято? Можно сесть?

Без всяких реверансов, поклонов и подношений.

Каланча стоял, облокотившись на край стола, с прищуром глядел на меня, а потом громко сказал, чтобы слышали все:

– А я знаю, кто это такой! Это Тимка-старовер! Ну что, Святошка, как там у вас? Ударили по правой щеке, подставь левую?

Он резко спрыгнул с парты и толкнул меня в грудь. Я налетел на соседний стол под визг какой-то девчонки. Остальные мои одноклассницы захихикали, парни заржали.

Я не любил драться и не умел, поэтому одернул рубашку, поискал глазами другое место и сел за пустую парту в конце класса. До прихода учителя меня больше не замечали, но я чувствовал напряжение. И напряжением был я – городской святошка. Наверное, «городской» даже влияло больше. Время от времени кто-то косился в мою сторону. Кажется, выходка Лехи вмиг показала одноклассникам, кто есть я – жертва и неудачник. Вовсе не Лехин знакомый, каким себя возомнил.

Ну и ладно. Отчаиваться я не собирался. Но мою школьную жизнь нельзя было назвать сладкой: то толкнут, то кинут пенал между оконных рам, то протопчутся по тетрадке. Но, видно, из веры во мне выросло все-таки какое-то деревце: я терпел. Не давал сдачи, не роптал, не жаловался. Поднимал и отряхивал учебник, потирал ушибленное место и шел дальше. Доставал пенал – заложника старых окон – длинной школьной линейкой, встречая учителя пятой точкой, изогнувшись буквой зю в форточке.