Их было больше, и я не знал, как защищаться. Не просить же помощи у младшего брата? У того тоже были бои. Правда, после пары стычек, он все-таки прижился и даже обзавелся другом.
Миха Репьев или, просто, Репей. Через год он мне очень поможет.
А пока, заглядываясь на Леху Каланчу, мой класс продолжал травлю.
К тому же, я еще вовсю оправдывал стереотип, что городские школы лучше сельских. Не смотря на пропуски из-за церковных дел, на книжный запрет и отсутствие компьютера учился я на отлично. Ну а как еще? Школа в нашей семье была делом второстепенным. Сначала церковь. Уже из чувства противоречия хотелось учиться, читать книги, что-то знать, кроме библии и псалмов. Запретный плод сладок. И пока остальные матери держали своих оболтусов за книгами, я, скрываясь от своей, жадно поглощал страницу за страницей. Думаю, если бы моим одноклассникам тоже бы запретили читать, у нас весь класс превратился бы в круглых отличников. Всем бы стало интересно, а что там на этих страницах, напитанных духом глумления. Ведь, как говорила мама:
– Светские книги загрязнены драмами преступной любви, там часто описано то, чего знать не следует. Все эти книжонки ведут к юношеской скороспелости, умничанью не по летам, опытности в пороках и безнравственности.
Откуда она это взяла – от Кусочкова или из какой-нибудь «несветской» книги – я не знал, но от такого объяснения глаза сходились в кучу. Я кивал, как болванчик, собираясь в школу (хотелось бы написать, завтракая, но староверы не завтракают, угнетая свою бренную плоть двумя приемами пищи), а после уроков спешил в этот самый очаг безнравственности – школьную библиотеку.
Так что я был городским малоимущим (читай, нищим) немодным святошей ботаником. Отличный список достоинств для тринадцатилетнего парня. И за каждое свое достоинство я получал по полной.
Кажется, Леха искал предел моего терпения. Зачем? Не знаю. Может, чтобы найти себе оправдание. Ведь жертвенное смирение ужасно бесит, хотя, возможно, кого-то и делает святым.
Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам его4.
Христос терпел и нам велел.
Как-то, после очередных принудительных работ на огороде священника (это звалось помощью матушке Варваре, которая ждала ребенка), я все-таки собрался духом и решил спросить совета у Кусочкова. Должна же все-таки быть от него какая-то польза!
Священник поскреб свой лысый подбородок, размышляя, и выдал:
– Вот в школе у вас вечно между собой разговоры о фильмах про супергероев, книги о мальчике волшебнике, странная музыка, которую твои одноклассники зовут попсой.
Я кивал и рассматривал синеватое пятно на ногте большого пальца – пару дней назад не слишком удачно приколотил половицу.
– Все эти сериалы, комиксы… Ты словно в плену. Сидишь, окруженный испытаниями и соблазнами. И, знаешь, что?
– Что? – я перестал созерцать ноготь в надежде, что сейчас Кусочков выдаст мне решение всех проблем.
Отец Анатолий подошел к полке с книгами, вытащил тоненькую брошюрку и, послюнявив палец, полистал ее. Найдя нужное место, он откашлялся и зачитал:
– «А что делает мудрый человек в плену? Он не рвется через колючую проволоку, не митингует, не ударяется в тоску, не сетует на своих надсмотрщиков и конвоиров. Оказываясь в пленной ситуации, он садится, осматривается вокруг и говорит: «Так, будем устраиваться и жить здесь5».
Кусочков протянул мне тонкую книжонку. На ее обложке я прочитал «Церковь, дети и современный мир».
Да уж, так себе выход.
– Никакие внешние обстоятельства не могут обременить духовного человека по-настоящему, – сказала отец Анатолий. – Будь выше ситуации и приспосабливайся. Нельзя трусливо прятаться от действительности, какой бы она ни была. Наш мир жесток, но нужно отвечать ему любовью. Да, и, в конце концов, – буднично добавил Кусочков, глядя на мою кислую физиономию, – устанут-перестанут. Ты новенький. Но скоро к тебе интерес остынет. Это даже лучше, что они не приняли тебя. Знаю я этого Леху. Или ты хочешь оставить школу?
Конечно, нет! Хотя, будь мамина воля, она учила бы нас только псалмам и держала бы у своей юбки. Благо отец Анатолий не был против учебы, боялся, наверное, что мама во вдохновленном порыве упорхнет поближе к какой-нибудь православной гимназии. Поэтому, обычно, он повторял: «Кесарю – кесарево, богу – богово» – и наставлял маму чаще водить нас в церковь.
А пока, каждый будний день, я добровольно сдавался в плен. Но однажды Леха все-таки добрался до вершины своей вседозволенности. И я не выдержал.
***
Как-то я, не подозревая беды, возвращался из столовой в класс. Каланча с утра был не в духе, и я старался его избегать.
А он, кажется, наоборот.
Леха налетел на меня со спины, повалил и стал бить головой об пол.
– Подставляй левую щеку, Святоша! – бойко выкрикнул он.
Его дружки столпились и заулюлюкали. А Каланча, несколько раз приложив меня к школьному линолеуму, как ни в чем не бывало, отправился дальше.
Я сел и запустил руки в волосы. Справа у виска назревала здоровенная шишка.
Я быстро поднялся – не сидеть же на пятой точке посреди школьного коридора – и отошел к стене. Голова немного кружилась, а обед просился обратно. Я несколько раз глубоко вздохнул, провел ладонями по лицу, стараясь вернуть себе бодрый вид – не дождутся – я не буду наматывать сопли на кулак.
Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.
А что делать еще? Леха – здоровущий кабан, и у меня никаких шансов.
Я доплелся до кабинета и встал у окна, поджидая Марью Петровну, чтобы вместе с ней войти в класс.
Вот и она. Цокает каблуками, кивает в такт короткими кудряшками и прижимает к груди классный журнал.
– Что-то ты бледноват? – спросила классная, поравнявшись со мной и нахмурившись. – Все в порядке? Может тебе в медпункт? Или домой? У вас же последний урок? Я дам тебе домашнее задание.
– Все нормально! – бодро ответил я, скрутил губы в улыбку и вошел в класс.
Другой бы на моей месте уже радостно несся домой, вмиг излечившись от всех болезней. Я же предпочел сорок пять минут знаний. Вот и еще одна причина, по которой стоит меня ненавидеть. Но домой раньше времени не хотелось. Дома мама и те же расспросы. Хотя, видно, сильно я все-таки ударился головой. Надо было улепетывать скорее, пока давали возможность.
На уроке Леха время от времени искоса поглядывал на меня. Наверное, раздумывал – это голова у меня такая железная или он мало силушки приложил. А я к концу урока что-то совсем уже плохо соображал. Да и взгляды Каланчи настораживали.
Но вот прозвенел звонок, и все высыпали из класса.
– Тим! – окликнула Марья Петровна и махнула рукой.
Я подошел.
– Тим, если завтра не станет лучше – иди к врачу. Не мучай себя. Тем более с твоей успеваемостью пара пропусков не страшны.
Я кивнул.
– Хорошо. До свидания.
Больничный. Ну уж нет. Дополнительные молитвы и сидение дома не входят в мои планы на короткое бабье лето.
Я закинул в рюкзак тетрадку и отправился к учительскому домику Анькиной классной, где меня дожидался мой верный «Аист». Сентябрь выдался сухим, и я надеялся, как можно дольше добираться до школы и обратно на велике.
В рюкзаке среди учебников контрабандой в Серый Дом ехал Сэлинджер «Над пропастью во ржи». Одинокий мальчишка на обложке сразу вызвал у меня симпатию. Словно у нас на двоих была одна тайна.
Я покатил к воротам и тут увидел шестерых парней во главе с Каланчой. Может, они подумали, что я оторопею и остановлюсь, может просто хотели поглумиться над зверьком, загнанным в ловушку. Но страх и отчаяние придали мне сил, и я вылетел из ворот, стукнув Славу калиткой.
Пятеро остальных вскочили на велосипеды и погнались за мной. Мне некогда было рассматривать, сколько одноклассников у меня на хвосте. Я думал, что все шестеро.
