А тем временем двое, разгадав мой путь, проехали какими-то закоулками, о которых мне, как чужому, еще только предстояло узнать, и выскочили впереди. Макс встал поперек дороги, Рябой направил велосипед на меня.

Я затормозил, спрыгнул с велосипеда и пнул под коленку первого смельчака, потом куда-то, не глядя, заехал другому. Драться я не умел, но когда видишь перед собой шестерых врагов, организм достает из закромов инстинкт самосохранения.

Инстинкт инстинктом, но, увы, Джеки Чан и счастливый финал не получились. Меня повалили, попинали для порядка и разошлись. Все-таки они не были уж совсем отморозками, просто почуяли слабого, и сорвало крышу. Только Леха усердствовал, как будто хотел меня уничтожить. Но тут остальные уже вмешались и оттащили его. Одноклассники разошлись. Погоня закончилась, адреналин поутих, и что осталось? Да ничего. Гадкое чувство, что завтра мы снова все встретимся в школе.

Я встал. Нужно было хотя бы отряхнуть штаны, но мне было пофиг. Я подобрал велик и покатил домой.

На краю поля семья ждала только меня. Стол уже был накрыт к обеду.

– Что так поздно и почему такой грязный? – спросила мама.

– С велика упал, – буркнул я. – Есть не буду.

Гришка понимающе покачал головой. Я сел на свою кровать. Тошнило, голова раскалывалась. Мама подошла ко мне, наклонилась, пристально разглядывая:

– Что-то у тебя глаза в кучку. Говори, что случилось?

Гришка взял инициативу в свои руки:

– Каланча?

Я вздохнул. Чувствовал я себя отвратно, и мне уже не хотелось что-то скрывать, не хотелось больше пацанских разборок, не думалось о новых прозвищах, типа «маменькин сынок». Я просто желал, чтобы меня все оставили в покое. Меня и мою звенящую голову.

Мама тронула шишку на лбу, и я зашипел от боли.

– Побили?

Я кивнул.

Иногда мама брала себя в руки и начинала действовать. Это она с виду казалось хрупкой, немощной, больной. Но разве слабые женщины переезжают из города в забытую богом деревню из трех домов?

И вот она уже тащит меня в больницу в село. Эх, а я только доплелся до дома.

Врач ожидаемо диагностировал «сотрясение мозга» и на десять дней положил в стационар.

Мама сходила домой за моими вещами, а я сразу, после всех процедур, устроился на пружинной кровати и, наконец, смог отдохнуть от этого длинного тяжелого дня.

С утра пораньше явился Кусочков. Пододвинул стул и сел напротив постели – только его и не хватало на мою больную голову.

– Да, бывает так, – начал он, – что приходится бороться. Но разве ты хотел бы походить на своих обидчиков? Они погрязли в грехе и злости. Христианин же – это воин и герой. И хотя нам заповедано духовное оружие, а наши главные враги – страсти и пороки, иногда приходится отстаивать свои взгляды и кулаками.

От слов Кусочкова мне стало казаться, что это я навалял Каланче и компании, а не наоборот. А вообще, в той драке, за заброшенным колхозным зданием, о боге мы даже не вспоминали. Оказывается, не все мои страдания из-за бога.

– И то, что случилось – это твой маленький подвиг, духовная закалка, не смотря на синяки.

Возможно, Кусочков был лучшего обо мне мнения, но земных поклонов в школе я не бил, молитву перед едой не бубнил, да и ел в столовой все, что положено нашей многодетной семье, наплевав на посты, среды, пятницы и даже на то, что чайный куст не поклонился Исусу. Да и по-старославянски я не балакал. Одноклассники, наверное, уже и забыли, что я из старообрядцев.

А вот что чужой, бедноватый – и, значит, с меня нечего поиметь,– живу где-то у черта на куличиках, шибко умный, а еще в первый же день к Каланче в друзья набивался – эти грехи побольше будут. Так что не было подвига во имя христианства, и в мученики после смерти меня не запишут. Обычные школьные разборки.

Позже пришел наш физик, а по совместительству инспектор по делам несовершеннолетних. Мама развела небывалую деятельность и написала заявление в милицию.

Петр Сергеевич был плотным, коренастым, с открытым добрым лицом и аккуратной круглой проплешиной на макушке. Он поддернул штаны, сел на стул и сказал:

– Ну, рассказывай.

Перед Петром Сергеевичем язык развязался сам собой, и я выложил все. Так, как понимал сам.

Физик покачал седеющей головой и собрал морщины на переносице.

– Да, Каланча уже давно на примете, но все никак не подкопаться было. Пора его урезонить.

– В школе меня теперь, наверное, убьют, как предателя, – устало вздохнул я.

– Не переживай, – ответил Петр Сергеевич и ободряюще улыбнулся. – Нормально все будет.

Его слова меня неожиданно успокоили. Хотелось на кого-то надеяться, спрятаться и побыть слабым, а не главой семьи.

После выписки я шел в школу с опаской. Встретили меня угрюмо, но не воинственно.

– Милицейская шавка, – процедил поставленный на учет Леха.

Остальные глядели с презрением. Село – свои взгляды на справедливость. Кто сильнее и крикливее, тот и прав. Привлекать сторонние силы – признак трусости, но мне было наплевать. Пусть я буду трусом, зато трусом целым.

Когда мы с Гришкой задерживались в школе, то после продленки Анька шла к Кусочковым, дожидаться нас. Она боялась одна ходить через поле, да и нас, если честно, этот вариант не устраивал.

За это мы помогали матушке Варваре по хозяйству и с огородом, а заодно и обедали там. У Кусочковых же можно было питаться легально, в отличие от школьной столовой с ее мирской посудой.

Правда, потом обед перестал входить в благодарности за нашу помощь (видно Анька стала есть за троих). Сначала матушка Варвара заменила горячее на стакан молока с булкой, а потом и это исчезло.

А работы прибавилось. К осени матушка Варвара совсем округлилась, и сбор урожая с грядок священника лег на наши с Гришкой плечи.

Потеря обеда совпала с отъездом арендатора, который снял комнату в городе на короткий срок. Денег у нас стало меньше, и десятина для «церкви», честно вносимая ежемесячно мамой с аренды и алиментов, соответственно тоже уменьшилась.

Потом, правда, в комнате появился другой жилец, но обеды так и остались в прошлом. Да мы, в общем-то, и не напрашивались. Был хоть какой-то повод возвращаться в Серый Дом.

***

В конце лета Кусочков задумал строить теплый гараж. Но еще раньше он решил, что нашему семейству нужен погреб.

Когда отец Анатолий освящал Серый Дом, кропил углы святой водой, читал молитву и осматривался кругом, то после завершения обряда, за праздничным столом, заметил:

– Хорошо тут у вас, только погреба не хватает.

– Да, это точно, – вздохнула мама, разрезая тортик. – Правда, пока он нам и ни к чему.

– Это сейчас не нужен, – заметил Кусочков. – А на следующий год посадите картошку (я в ужасе бросил взгляд на дикий заросший участок перед домом), морковку, соленья начнете крутить, уже не до погреба будет. А сейчас помощники свободны (отец Анатолий кивнул в нашу сторону, и мы с Гришкой напряженно застыли с десертом на тарелках в руках), да и я подсоблю, не оставлю.

– Ох, спаси Христос, отче! Не бросишь в беде! – возрадовалась мама.

Раз Кусочков сказал, что нам нужен погреб, значит, нужен. У бывших владельцев, тех, которые жили в девятнадцатом веке, а не москвичей, погребом служила отдельная яма с крышей над ней. Со стороны казалось, что просто маленький соседний домик утонул в траве – остались только крыша да дверца. Правда, и те почти развалились от старости.

Когда Анька впервые увидела это полуразрушенное строение и крошечную дверку, словно из сказки про Алису, глаза ее загорелись.

– Это для меня! Здесь буду жить я и куклы! – прощебетала сестра и заливисто счастливо засмеялась.

– Нет, нет! Не смей подходить! – отдернула мама – Там же все уже сгнило! Опасно! – и зыркнула на нас с Гришкой – мол, присматривайте!

Так Анька лишилась кукольного дома, а мы ямы для хранения, потому что там, и правда, все сгнило.

Рыть погреб решили в комнате на первом этаже, той, с земляным полом. Кусочков несколько дней, ближе к вечеру, являлся к нам и копал яму, а мы с Гришкой таскали ведрами глину и землю за дом. Тяжелые ведра оттягивали руки, да, городская физкультура к такому нас не готовила. Теперь я понимал крепких деревенских парней. Побегай тут с лопатой, дровами, ведрами, еще и не таким качком станешь.