Костины – пара пенсионеров – уже суетились во дворе, с любопытством посматривая в щели между штакетинами. Они мне понравились. Их дочь работала на заводе в Подмосковье, и Светлана Викторовна сразу выдала нам трехлитровую банку сгущенки и огромную плитку шоколада. А еще десяток яиц. Костиных мы полюбили мгновенно.

Арсеньевы-дачники, кочующие на зиму в город, тоже не остались без подарков и презентовали нам корзину (ее попросили потом вернуть) с огурцами, редиской и луком-укропом-петрушкой. А Аньке вручили хвостатую морковку. Они предложили мыться в их бане, которая стояла на берегу небольшого пруда. Следующей зимой этой бани, благодаря Гришке, не станет, а тогда мы радостно согласились. Теперь не придется ходить в общественную, в село.

Нагруженные подарками, мы побежали вперед мамы варить яйца на электрической плитке и мыть овощи. Поле утонуло в оранжевом закате, и Серый Дом тепло золотился в последних солнечных лучах.

Лето в деревне обещало быть замечательным. Об осени и зиме мы не думали.

– Семейство робинзонов, – сказал я как-то Гришке.

Мы сидели на подоконнике большого коридорного окна, того самого, которое выходило на крышу веранды, и разглядывали полоску леса вдалеке. На улице было жарко, делать ничего не хотелось.

– Что? Робинзоны? О чем ты? – не понял мой простодушный одиннадцатилетний брат. – Робинзон – это же мужик с необитаемого острова. Да ведь?

Я провел рукой по рассохшейся раме, шелушащейся краской, и белые чешуйки остались на моих пальцах.

– Ты прав. А теперь подумай сам. Живем тут как раз, как на острове. Телевизора нет, книг нет, цивилизации нет.

– Не робинзоны, а староверы, – занудно поправил Гришка. – Робинзон потерялся в море, а мы не потерялись, мы сами ушли.

– Вот уж да, хуже Робинзона, – вздохнул я.

Не знаю, повезло мне или нет родиться старшим ребенком в семье. С одной стороны, за все спрос с меня, с другой – я еще помню то, что Гришка начал уже забывать. Жизнь до острова. Точнее, до поля. Ведь это поле и царь его Анатолий Кусочков завладели нами еще до новоселья в Сером Доме. Поле уже было в нас, когда мы еще держались за город. Поле пришло на место папы. Ведь тогда мы стали беззащитны.

Я достал из кармана маленький складной ножик – папин подарок – и сделал зарубку на раме. Как Робинзон.

Хотя за мной никто не приплывет, не заберет меня на большую землю, но я буду надеяться. Как Робинзон.

– Пойдем радио слушать, – сказал Гришка. – Мама с Анькой уже точно в городе.

Я спрыгнул с подоконника на пол и пошел за братом в жилую, настраивать радио.

Гришка уже пододвинул табуретку к шкафу и снял магнитофон. Я принял его, поставил на стол и стер ладонью пыль.

Наш маленький черный кассетный магнитофон был инвалидом. Как-то он вступил в неравный бой с мамой и лишился антенны. Теперь, когда магнитофонный враг отбывал в город, мы делали калеке протез… из столовой вилки. Это я догадался! Это я такой умный! Мама считает, что даже слишком.

***

Куплен был магнитофон, конечно, для прослушивания песнопений. Мама поставила его на стол, а Гришка ткнул вилку в розетку.

– Нажимай сюда, – сказала мама Аньке.

Анька, стоя коленками на табурете и оперевшись на край стола локтями, протянула тонкий указательный палец и надавила на кнопку. Магнитофон плавно раскрыл рот-подкассетник, требуя добычу.

Анька хохотнула, и мы тоже заулыбались. Больше веселого в тот вечер не предвиделось. Принудительный концерт начался. Заунывные напевы церковного хора, в которых слова превращались в кисель, всегда наводили на меня тоску. Вспоминалось все грустное. Папин уход… Бывшие одноклассники, наш двор. Хотелось плакать.

Мама посмотрела на меня и, видно, обманувшись моим состоянием, погладила по плечу и одобрительно улыбнулась. Сидящий рядом Гришка старался не зевать. А Анька напряженно смотрела на магнитофон, силясь, кажется, разобрать слова, потому что она что-то шептала под нос.

Я пытался как-то мысленно отвлечься, вырваться из удушающего плена голосов и тоже стал сверлить черный цилиндр глазами. Тогда я и понял, что у него же еще есть антенна! А, значит, робинзоны, застрявшие в поле, иногда смогут приобщаться к культуре большой земли. И вот уже песнопения заиграли новыми красками, и в их заунывных стонах я различил напутствие: «Дождись, когда мама уедет в город!»

***

Мама по разным делам время от времени отбывала на большую землю: то оформлять развод, то приватизировать комнаты, то отметиться по безработице. И тогда «Love-радио», «Русское радио» или «Европа-плюс» врывались в Серый Дом.

Мы начинали скакать в бешеных танцах, подпевать, хохотать и драться подушками.

А как-то раз даже пытались курить.

В селе все кругом дымили. Казалось, что даже младенцы в колясках мусолят беззубыми ртами бычки. Шучу, конечно, но наши ровесники уж точно были не ангелами. В свои тринадцать я уже начинал стыдиться, что ни разу не пробовал курить. Но сигарет и денег на сигареты мы, конечно, не имели, друзей я тоже еще не завел, так что мы с Гришкой пытались обойтись подручными средствами.

Я достал с полки жестянку с сушеной травой – заменителем чая: малина, смородина, крапива. Обычный чай, который цейлонский там или индийский, мы не пили. Почему? А потому что когда Исус¹ куда-то там шел, то все травки ему поклонились, а табак, кофе и чай – нет. С тех пор чай в немилости. Такую байку рассказала нам мама.

Хорошо, что малина тогда поклонилась. Я выбрал пару листьев, размял в кулаке и аккуратной полосочкой выложил на обрывок туалетной бумаги. Рядом Гришка делал то же самое, спеша обогнать старшего брата. Он уже сжимал в пальцах мягкую белую самокрутку, набитую сухими листьями.

– Только у печки! – предупредил я торопливого Гришку.

Искра – и сухой дом вспыхнет, как факел.

Мы с Гришкой сели на корточки у железного листа перед печкой и спичками зажгли свои сигареты. Туалетная бумага и листья вспыхнули, пустив едкую густую струю дыма, от которой защипало глаза. Дым горько пах горелой травой. Запах весны. Пока я пытался втянуть в себя этот дым через всю длину самокрутки, то думал, что и табак, и малина ведь листья, а пахнут совсем по-разному. И курить малиновый лист, оказывается, не прикольно.

Позже о табаке сначала я думал так же. Возможно, малиновому листу просто нужно было дать еще один шанс. Глядишь, и вошли бы во вкус.

В тот раз Анька была с нами и неодобрительно косилась на грешных братьев.

– Ох! Если мама узнает! – качала головой она, словно маленькая старушка, теребила кончик длинной русой косы и тревожно поглядывала из окна на дорогу.

Я подошел к ней и приложил указательный палец, пахнущий дымом, к ее губам, а потом хитро подмигнул, схватил ее и закружил под очередной хит, которым надрывалось радио. Анька счастливо захохотала и забыла про свой наблюдательный пост.

А все же сестра знала нашу маму лучше и не зря дежурила у окна.

Так мы и проворонили маму…

Уже потом, остыв и набубнившись вволю, она рассказала нам, почему не уехала в город и неожиданно вернулась. В тот день боженька явно решил проучить нас за мирские песни и грешные самокрутки.

Мама собиралась на большую землю за очередной бумажкой. Погода хмурилась, тучи набухли, но дождь, к ее огорчению, так и не пошел. Тогда она вздохнула, надела рюкзак и зашагала через поле. Мы втроем стояли у окна и провожали ее взглядом: голова повязана платком, трикотажная серая кофта с длинными рукавами, не смотря на жару, юбка до земли – хорошо все-таки родиться парнем и не подметать пыль подолом. Когда мамина фигура растворилась вдали, мы предались веселью. А мама тем временем продолжала свой путь: через деревню в село, на автобусную остановку.

Утром ей, как всегда, нездоровилось. Она не завтракала, жаловалась на дурноту, но бумажки сами себя не подпишут, вот и пришлось все-таки собираться и ехать.