Небо светлеет. Розовой полосы на восходе Атанарих теперь не видит – её скрывают деревья, но зато степь видна как на ладони. Всё же повезло ему с очередью сидеть в дозоре – хуже всего тем, кто будет в полдень. Солнце прямо в глаза, и становится жарко, даже в тени берёзового колка.

Но что за шум? Дрофы! Несутся, словно ошалелые! Кто–то спугнул их, и прежде, чем Атанарих понял, кто, он коротко свистнул. Сторонний человек решит, что свистит птица лесная. А для друзей, которые тотчас проснулись, это знак: не тревога, но что–то насторожило. Атанарих слышит, как они поднялись, торопливо осматриваются, надевают колчаны и опоясываются мечами, натягивают тетивы луков. Он и сам скидывает мешающий плащ и берёт лук.

Трава высокая, но не настолько, чтобы не увидеть всадника на коне. Хака, разумеется.

Атанарих резко каркает, подавая знак тревоги. В ответ еще два карканья – видим, мол. Фравита и Фритигерн уже рядом, прячутся за деревьями.

Хака подъехала так близко, что можно разглядеть чернёные пластины доспеха на куяке, лисью шапку поверх кожаного шлема. На голове коня поблёскивают начищенные бляхи сбруи. Одна была... Степь тем и хороша, что в ней не скрыться, особенно всаднику. Кто она? Не то соглядатайка, не то одинокая охотница.

Хака, тревожно поглядывая на восход, направлялась в колок. Прямо на них! Надо же, поняла, что близко к Белому холму, испугалась, торопится спрятаться…

Фравита свистнул один раз, подтверждая – хака, одна…

Атанарих вскинул лук. Выстрелил по коню. Попал, разумеется – с двух десятков шагов, да не попасть? Конь взвился на дыбы, всадница, сообразив, успела соскочить с седла. Фритигерн и Фравита кинулись в погоню, Сойка в два прыжка настиг, повалил. Она попыталась отбиваться, но подоспевший Фритигерн мигом оглоушил её ударом в подбородок, и женщина обмякла. Когда Атанарих, замешкавшийся на дереве ровно настолько, чтобы вложить лук в налучь, подбежал, Зубрёнок и Сойка уже деловито снимали с упавшей хаки оружие и пояс.

– Пояс хороший и оружие, а одета не шибко дорого, – весело заметил Фравита, – Видно, из молодых кобылок, что вокруг прославленных биё табунятся… Ну что, Фритигерн, сейчас допросим?

– На холм?

– Скажи еще – в хардусу! Тут управимся – сам допрошу, – отмахнулся Фравита. – Я их хрюканье разбираю… А вот разговорить её – ваше дело.

– Пытать? – ляпнул Атанарих, и тут же рассмеялся: глупость сказал. Разумеется, пытать. Не бывало ещё такого, чтобы враг – если он и вправду воин, а не трус – сразу всё выкладывал: мол кому служит, сколько у его риха, то есть, хоттын, народу, и что та замышляет. А если вот так сразу выложил – веры тем словам нет. Может, обмануть хочет?

– А что, не умеешь? – хохотнул Фритигерн. Он уже обезоружил бесчувственную жертву и сладил петлю из её же косы.

– Н–нет, – смутился Атанарих. – Слышал только…

Понял, что краснеет: одно дело, не уметь землю пахать или веслом грести. А тут дело военное. Бывалый Хродерик Вепрь за свою жизнь наверно немало людей допросил, хотя для грязной работы – он сам так говорил – «грязной работы» – возил с собой крекского раба, у которого вместо имени была кличка – Кувалда. Тот своё ремесло знал, но Атанарих что–то не помнит, чтобы его за это уважали. К последнему золотарю, что отхожие места чистил, кажется, лучше относились, чем к Кувалде.

– Ну, значит, смотри и учись, – хохотнул Фритигерн, взваливая добычу на плечо. Вразвалочку зашагал в лес. Атанарих поспешил следом. Потом вспомнилось, как сеголетки мечтали: поймать бы живую хаку, нос и уши отрезать, ремней из спины нарезать… Но как–то больше хвастались, а как дело до пленников доходило – то совестно было мужа пытать, то недосуг с ними возиться, с плоскомордыми.

Отошли в лес подальше. Мало ли что? Вдруг подружки этой кобылки заявятся? Тогда не нападут внезапно.

– Ты её к берёзе примотай! Верёвка у меня на седле, – распоряжался Фравита. Атанарих метнулся к лошадям, пасшимся у ручья.

Фритигерн тем временем привалил бесчувственное тело к стволу. Примотал косой за толстый сучок. Не глядя взял верёвку и умело заломил пленнице руки. Ноги той же веревкой привязал.

– Даже не шевелится, – задумчиво протянул Фравита. – Может, ты её убил?

– Не, – пробурчал Фритигерн, – дышит, и сердце у неё лупится… Венделл, воды дай!

Атанарих сдёрнул с головы шапку, воды набрал, плеснул пленнице в лицо, а когда она зашевелилась, поднёс к разбитым губам.

Женщина открыла, наконец, глаза – чёрные, аж не видно зрачков. И бестолково уставилась на парней, явно не понимая, что с ней произошло. Попыталась пошевелиться, поняла, что коса не даёт двигаться, скрипнула зубами. Потом настолько опомнилась, что разбитое и перемазанное кровью лицо задрожало и перекосилось, а сквозь тяжёлый запах давно немытого тела, застарелого жира и конского пота пробился иной – удушливый. Страх – он вонючий, со злости или от усталости так не вспотеешь.

Лицо её словно окаменело, стало равнодушным и неподвижным, только глаза жили, и в них было больше злобы, чем страха.

– Опомнилась, – довольно протянул Фравита, осторожно взяв пленницу за разбитый подбородок. Хака дёрнулась и брезгливо сморщилась. Фравита усмехнулся, повернул лицо женщины к себе и спросил почти ласково.

– Кайх сенг мынгда кьалдынь, биё?

Хака сузила глаза и ответила с такой горделивой покорностью, что Атанариху захотелось врезать ей по морде:

– Айулай–ардасты!

– Ах ты, кобыла! – обозлился Фравита, – Ещё смеяться будет. Охотилась и заблудилась она!

– Вот мразь! – выругался Фритигерн, и, коротко замахнувшись, ударил её по щеке. Та дёрнулась, но не вскрикнула, а презрительно скривилась и повторила упрямо:

– Айулай–ардасты!

– Ах ты, сука! – взревел Фритигерн, снова давая ей оплеуху. Хака только яростно зарычала, скаля крепкие молодые зубы.

– Ой, как я тебя боюсь–боюсь! – рассмеялся Фритигерн и отвесил пленнице третью пощёчину. Голова хаки мотнулась, ударилась о ствол берёзы. Она попыталась плюнуть в обидчика, но кровавая слюна шлёпнулась ей на грудь.

– Зубрёнок! – рыкнул Фравита, – Что ты её по морде, да по морде? Срезай куяк!

Фритигерн озлился на себя, что не догадался сам. Выхватил нож и, подцепив остриём подол, уверенно повёл лезвие к горловине. Будто брюхо добыче вспарывал, так легко дублёная кожа подавалась отточенному железу. Хака отвела взгляд, сохраняя на лице маску горделивой отрешённости. Фритигерн от этого взверился, оскалился, приблизив своё лицо к её почти вплотную:

– Эй, кобыла! Кайх сенг мынгда кьалдынь?

Пленница дёрнулась назад, но ответила всё то же «айулай–ардасты!».

– Тебе же хуже, – с угрожающим безразличием произнёс Фритигерн. Рывком распахнул куяк и с силой ударил под дых. Пленница скорчилась – насколько позволяли путы и коса, а на глазах выступили слёзы. Но все равно упрямо повторила:

– Айулай–ардасты!

И, глядя на злобно перекошенные лица фрейсов, раздвинула в ядовитой усмешке разбитые губы.

– Ну, значит, будем соски резать и пузо на ленточки кромсать, – пожал плечами Фравита и кивнул Фритигерну – мол, кафтан снимай. Тот кивнул и спорол первую застёжку. Вонь хаки – единственное, что выдавало страх – стала ещё сильнее. А когда Фритигерн рывком распахнул её халат – не утерпела, стыдливо дёрнулась, вжимаясь в ствол дерева. И от этого Атанариха враз обдало жаром, внизу живота знакомо погорячело и зло взяло, что он вдруг распалился на эту вшивую и вонючую ведьму. Потому и хохотнул глумливо:

– Хых, она ведь боится, что мы сейчас на её грязную щель позаримся.

– Вот ещё, потом не отмоешься, – скривился Фритигерн, а сам как завороженный провёл рукой по её гладкому тугому животику, и стиснул маленькую, крепкую грудь в своей лапище. Дышал тяжело – по всему видно, припекло его не меньше, чем Атанариха.

– А ведь яловая ещё, – произнёс откуда–то издалека Фравита, – Вон как титьки торчат.

И ущипнул хаку за грудь. Та сжалась ещё сильнее и заскулила побитой собачонкой.