Итак...
Мы переправились через Неман по трём мостам, наведённым недалеко от Ковно. Увы, я не гений и не владею в достаточной мере магией литературы! Так трудно подыскать подходящие слова — свежие краски, — так трудно найти точные сравнения — тонкие кисти, — чтобы изобразить сколько-нибудь натурально то великое скопище войск, какое явилось моему изумлённому взору утром 12 июня. Так хочется не приуменьшить значения виденного!.. Голова кружилась, кажется, не от бессонной ночи, а от невероятного спектакля, зрителем и участником которого я имел честь быть. Да что я! Даже Египтянин (Франсуа де Де, ветеран), всюду следовавший за Бонапартом с первого итальянского похода и повидавший немало разных армий, и баталий, и переправ, не нашёл нужным скрывать своё потрясение. Восторг так и светился у него в глазах. Египтянин — жизнелюб и вечный странник — сказал, что теперь можно бы и успокоиться, и умереть без сожалений о чём-то непознанном, ибо каждому из нас во всей последующей жизни, какой бы долгой она ни была, вряд ли откроется более удивительное зрелище, чем «большая армия» (так уже принято её называть) в первый день похода. А мы, к месту сказать, всегда с вниманием прислушиваемся к высказываниям нашего Египтянина, ибо он нам и старший брат, и учитель, и даже судья...
Так вот, представь себе, отец, излучину довольно широкой реки, представь умеренно всхолмлённую местность. Ты стоишь на каком-нибудь возвышении — да хотя бы на одном из холмов, поросших редкими деревцами и кустарниками, — и видишь на два-три лье вокруг себя. Прямо перед тобой три понтонных моста, по которым переправляются на другой берег колонны пехотинцев и вереницы всадников. Также десятки и десятки лодок и плотов курсируют между берегами. И вот что более всего поражает: куда бы ни достал твой взор — повсюду движение, повсюду солдаты Бонапарта. К себе поближе ты ещё можешь различить их по мундирам: здесь, кроме французов, ты узнаешь поляков, голландцев, испанцев, здесь много немцев — пруссаков, гессенцев, баденцев, рейнцев. Ты видишь возбуждённые лица, ты слышишь восклицания, смех. Отличное настроение для начала кампании!.. Чуть дальше ты уже не различаешь мундиров: колонны и ряды пехоты, отряды кавалерии, продолжая стекаться со всех сторон к мостам, вдруг сливаются возле них в сплошную черно-красно-белую массу. Не видно ни дорог, ни тропинок, войска идут фронтом — по полям, по редколесью, идут оврагами и холмами, мимо каких-то строений, вытаптывая огороды, затаптывая в грязь пересекающие их путь ручьи. Тут и там грохочут барабаны — с ними легче идти, с ними легче держать шаг... А ещё дальше, на российском берегу, — вавилонское столпотворение; где уж там разглядеть отдельного солдата даже через зрительную трубу! Тот берег теперь — что твоя кухня, на которой, помнишь, неуклюжая Жермена рассыпала мешок гречихи.
И над всем этим движением — он. Сам Бонапарт! Император стоит на краю обрыва, сложив руки на груди и устремив в задумчивости взор свой вдаль на восток, на российский берег. Светает, порозовело небо, порозовели холмы. Розовые отблески вспыхивают на штыках проходящей под обрывом гвардии, на киверах и эполетах (и в этих отблесках впечатлительный мистик наверняка усмотрел бы какие-нибудь предзнаменования, быть может, даже недобрые; но я не мистик; а император? я слышал, у него очень впечатлительная натура). Бонапарт долго не меняет положения. Мы видим его издалека и соглашаемся с произнесёнными кем-то восторженными словами: «Поистине, в нём воплотилось величие Франции». Да, он полон величия! Он, не несущий в жилах своих ни капли от августейших кровей, не только не являющий собой совершенного образца человеческой породы, но и далёкий от него, некогда презренный уроженец угнетённой провинции, — император по духу; он однажды взял на себя смелость представлять лицо Франции и справился с этим лучше Бурбонов. Маленький капрал[39] — он оказался выше любого из монархов, ибо поставил их на колени и повелевал ими. Достойный избранник судьбы, карающий перст Божий — Наполеон!.. Он присутствием своим, кажется, освятил эту глушь, этот холм, как великолепный Парфенон освящает древний город лачуг, как античные боги освятили Олимп. О чём его мысли? Кто он сейчас? Александр Великий, Цезарь, Тамерлан? Он носком сапога отметил точку отсчёта новой эпохи. Иначе и подумать нельзя — свет ещё не видел армий, равных армии французского императора. И эта громадина пришла в движение, подчиняясь воли его, воле маленького человека. Бонапарт в величавом спокойствии встречает новый день — день, который должен стать проклятием для колосса, для дикой России... Эти мысли приходят не ко мне одному. Где-то далеко, в самом низу долины, родилось, быстро окрепло и покатилось от края до края громогласное «Vive L’Empereur!». Я кричу вместе со всеми. Потрясающая картина, потрясающий шум! Безумствуют барабаны, пронзают воздух звуки труб. И вот император, видимо, тронутый респектом толпы, кивает слегка и касается рукой края треуголки. Этот жест не остаётся незамеченным. Долина прямо-таки взрывается новым криком: «Vive L’Empereur!». Ещё долго бурлит людское море.
Мы не испытывали никакого сопротивления с русской стороны, если не считать нападения казаков — о, всего несколько выстрелов, каких мы и не услышали, приветствуя императора, — в самом начале переправы. Но, говорят, их атаку без особых усилий отбили польские вольтижёры, эти недоростки[40], первыми пущенные через Неман, — пущенные как бы пробными шарами. Право, для многих из нас позорное бездействие русских — полная неожиданность. Мы смеёмся: «Они испугались, они смазали пятки! Их пресловутая храбрость дала трещину ещё под Аустерлицем!» И ступаем на неприятельскую землю. Наше время пошло. Хотя поблизости нет ни одного неприятельского солдата, сердца наши бьются учащённо, а руки крепче сжимают карабины. Но скоро это проходит. Мы в совершенной безопасности, как будто не на вражеской территории, а где-нибудь в Провансе. Мы знаем: наша безопасность в нашей силе. Но мы так долго готовились к бою, что нам уже хочется боя. И мы надеемся встретить русские полки за ближайшим лесом.
Жара стоит необыкновенная. И неожиданная для нас. И хотя, идя на северную державу, мы не думали, что посреди лета нас ждут в ней морозы, однако были и далеки от мысли, что солнце над Россией может палить столь же беспощадно, как и на юге Франции. Но во Франции, кажется, зной легче переносится. Мы обязаны этим близости морей и горному преимущественно ландшафту. Российские же земли, как мы успели заметить, — сплошная равнина, низина, покрытая первозданным непроходимым лесом, и во многих местах заболоченная (то, что здесь называют горами, — горы только для тех, кто не видел Европы). Днём солнце, вечерами комары, целые полчища, истязают нас. Примечательно, что силы природы противятся нашему продвижению больше, нежели русская армия. Полк без потерь, пока без единого выстрела делает по нескольку лье в день. Говорят, что малые, рассеянные по округе отряды русских показываются кое-где и даже осмеливаются нападать на войска Бонапарта — чаще на обозы или на отставших нерадивых солдат. Но эти пощипывания, кажется, не доставляют нам заметных неприятностей.
Истекают уже третьи сутки от начала кампании, а настоящее дело всё ещё впереди. Многие из нас в глаза не видели русских. Другие видели издалека, счастливчики! Я не понимаю: разве так защищают отечество? Они жаждали реванша, они плакали над поруганной честью. Почему же теперь бегут? Мы гоним неприятеля перед собой в неослабевающем темпе. Кажется, одним только грозным видом своим, многочисленностью мы сеем панику в нестройных рядах россиян. У них — позорнейшее бегство, у нас — форсированный марш. Вот что такое война с Россией, которой в последнее время многие так боялись. На подходе к Вильно мы гадаем: завтра или послезавтра будет подписан новый мирный договор — ещё более позорный для России, чем Тильзитский? Мы уверены: царь Александр Модестович уже разводит для договора чернила — слезами (он плаксив; он расплакался при Аустерлице).
