Глава 11
тояла осень. Ветви яблонь, отягчённые плодами, легли на землю. При сильном ветре падающие яблоки стучали в садах...
Основные силы Бонапарта — цвет французского войска — уже ушли. Покидали Москву какие-то разрозненные жалкие части, более напоминающие толпы бродяг, нежели полки воинов-победителей. Исхудавшие, в грязных мундирах, согбенные под тяжестью трофеев, они брели мимо заставы, по разбитой дороге, — не особенно торопясь, чтобы не поспеть к бою, и не особенно задерживаясь, чтобы россияне не подпалили им хвост. Шли, переругивались меж собой, кляли Москву, кляли войну и военачальников, кляли дорогу, размытую дождями. За ними следовали обозы — гружёные не фуражом и продовольствием, а награбленным добром. Чего только не везли в прекрасную Францию её славные сыны! Церковную утварь, оклады икон, китайские вазы, персидские ковры, трофейные турецкие знамёна и ятаганы, мебель морёного дерева и напольные часы, разные посеребрённые безделицы и бесчисленные сундуки, сундуки, сундуки, невесть чем наполненные. Кто-то из солдат, примкнув к обозу, толкал перед собой тачку с добычей; кто-то понукал доходягу-коня, запряжённого в ветхозаветные волокуши, — изловчился по части перевоза. Иные погоняли крестьян — дюжих мрачных мужиков, навьюченных, подобно тягловому скоту, сумами и мешками со скарбом; кричали им: «Пошёл! Пошёл!» и грозились штыками... За обозами бесконечной вереницей, галдящей, суматошной ордой тянулись беженцы — и пешие, и на возах, в застланных коврами садовых колясках, в дорожных каретах, а также в роскошных старинных берлинах и купе (возможно, работы самого мастера Букендаля), явно похищенных с Колымажного двора, многие просто с тележками, мужчины с чадами на плечах... А вот у кого-то мародёры отняли лошадей: крик, плач; всей семьёй облепили дышло, натужно тянут экипаж. Ещё несколько шагов вперёд, и движение застопорилось: у кого-то пал конь. Задние напирают, передние бранятся. Кто-то пытается разобраться и палит из пистолета в воздух. Наконец, усилиями десятка человек оттаскивают с дороги труп коня; возок, доверху гружёный вещами, попросту переворачивают, выбрасывают на обочину. Хозяин возка, близорукий немец, лезет в драку, но его, как следует оттузив, отправляют вслед за возком. Движение возобновляется. Возле дороги суетятся евреи, перекликаются на идиш, что-то скупают у беженцев за гроши. Трясут тугими кошельками: «Барахло купим! Купим барахло!..» Кто-то сам, достаточно настрадавшись под тяжестью ноши и обессилев, выбрасывает пожитки в кусты...
Пройдя от заставы вёрст десять — пятнадцать, Александр Модестович поднялся на горку, огляделся. Дорога, петляющая но равнине, была, сколько хватало глаз, полна беженцами, длинными воинскими обозами. Вечерело. Какое-то село догорало впереди. Говорили, будто его подожгли русские; в воинской науке это безобразие именуется тактикой выжженной земли. Дым стелился по округе. Над вытоптанными огородами сиротливо вздымались печные трубы... За спиной один за другим раздавались глухие взрывы — французы разрушали в Москве то, что ещё можно было разрушить; один раз очень сильно грохнуло — даже на таком отдалении от города Александр Модестович ощутил, как дрогнула под ногами земля. Отсюда, с высоты, он просмотрел немало экипажей, но кареты Пшебыльского среди них не нашёл. А коль скоро так, то решил не останавливаться на ночлег вместе со всеми и, сколько возможно, опередить эту разноязыкую, разноплеменную, медлительную толпу и предпринять её исследование.
Беженцы сходили с дороги, раскладывали костры. Обозные выставляли пикеты. Путь на Калугу в этот поздний час, будто Млечный Путь, до самого горизонта мерцал бивачными огнями. Сумерки приносили успокоение, шум затихал, а с приходом темноты дневные страсти и вовсе улеглись. Вдоль дороги поднялись шатры, раскинулись целые палаточные городки. От костров потянулись запахи приготовляемой пищи... Однако часть беженцев продолжала движение до глубокой ночи: быть может, это были самые нетерпеливые, которые, испробовав лиха на собственной шкуре, торопились в благодатное лоно Европы, а может, самые напуганные, более других нагрешившие. Скрипели колёса, фыркали лошади, покрикивали возчики. Тусклые фонари по бокам некоторых карет едва освещали дорогу...
Как только развиднелось, Александр Модестович и Черевичник спрятались в ветвях вековой сосны, стоявшей неподалёку от тракта. Зихель же и солдаты, расположившиеся было на отдых саженях в ста от них, в берёзовой рощице, вдруг, столковавшись о чём-то, подались на запад, через поле к развалинам каких-то строений, не иначе — монастыря. И, как видно, времени даром не теряли: пока Александр Модестович с Черевичником рассматривали каждый проезжающий под ними экипаж и вглядывались в лицо каждого проходящего человека, Зихель и солдаты раздобыли где-то коней. Сами вернулись к рощице верхом, ведя двух гнедых в поводу.
— Наши кони, русские! — похвастали солдаты чуть погодя. — Понимают, что им говоришь. И не успели ещё одичать...
Достать сёдла и уздечки не составило труда. Падеж лошадей во французской армии — от бескормицы, от изнурения — увеличивался с каждым днём; кто-то из всадников, лишившись коня, нёс седло на плече, кто-то продавал его за бесценок обозным, а кто-то бросал на месте, выругавшись, едва выпутавшись из стремян, уходил. Заметим мимоходом, кому-то после улыбалось счастье — находили нового коня, из тех ничейных, что табунками бродили по округе после стычек с россиянами, а кому-то не везло — догонял своих пешим порядком и, бряцая шпорами, посверкивая начищенными голенищами, месил каблуками чужой навоз.
С лошадьми поиски ускорились. Александр Модестович теперь успевал осмотреть и толпы, идущие по тракту, и захватить просёлки, и подъехать к чьему-нибудь биваку в стороне, и обогнать неповоротливый обоз, он мог догнать карету, показавшуюся похожей, чтобы, склонившись из седла, бросить внутрь быстрый взгляд... Но пролетели несколько дней, Александр Модестович остановил сотни экипажей, пересмотрел десятки тысяч лиц, но всё-то поиски были бесплодны. Так что уж — в который раз! — он начинал вообще терять веру в успех.
Тем временем в городке Малоярославце промеж русских и французов завязалось крупное дело. И те и другие, домогаясь победы, столь упорствовали, что несчастный, вконец разрушенный городок восемь раз переходил из рук в руки, и груды побитых в боях людей стали выше городских развалин. В конце концов Малоярославец французам сдали, но тремя вёрстами южнее оседлали дорогу на юг и перекрыли её намертво. Тем самым весьма обидели Бонапарта, не пустили в изобилующий хлебами калужский край и не дали ему запастись в предвидении холодов знаменитыми калужскими войлоками, — развернули полки французские на разорённую, выжженную, заваленную гниющими телами Смоленскую дорогу.
Беженцы, сделав вслед за армией изрядный крюк, проплутав неделю по лесам и долам, намаявшись, почти совершенно выбившись из сил и освободившись от доброй части клади, выбрались наконец на гладкий путь, именуемый французами шоссе. Но воистину, дорога, пролегающая перед ними, была дорогой смерти. Ехать приходилось в прямом смысле слова по костям, с содроганием сердца слушать хруст их под тяжёлыми колёсами, доводилось запинаться о чьи-то головы, обезображенные тленом, — было выше всяких сил видеть эти страшные, не пустые ещё глазницы. То и дело натыкались на бойкие пиршества мелких хищников и ворон, которые, не пугаясь появления людей, кажется, даже не обращая на людей внимания, набивали утробу, деловито копошились на трупах. Кто-то из отставших солдат в сердцах бросил камень: туча ворон с невообразимым шумом поднялась в небо, и тогда открылись взору, сверкнули на солнце обглоданные белые остовы лошадей, черепа, показались разбитые лафеты, опрокинутые повозки... но стая тут же опустилась, всё скрыв под собою, как бы обратившись в живое чёрное покрывало, и пир продолжился... Особенно тягостное впечатление производило поле битвы близ Бородина. Зрелище это и бывалых вояк ввергало в уныние, не говоря уж о мирных беженцах. Но поскольку на страницах нашей книги и так предостаточно мрачных картин, не будем изображать ещё одну, пусть даже это окажется в ущерб описанию, — в надежде, что критика простит, да и читателю, верно, совсем не по вкусу, когда чересчур сгущают краски и ставят новое пугало у него на пути. Мы ограничимся аллегорией: известно, Смерть о саване не тужит, Смерти — коса забава; Смерть — хозяйка торопливая, нерачительная: колосок к колоску положит, но не приберёт, побежит по жнивью к новому полю, ибо много у неё такого добра... И мы, вспомнив, что домовина нужна живому более, чем мёртвому, пройдём через поле в молчании, купно с беженцами, напуганными и подавленными, пройдём, глядя под ноги или в спину впереди идущего...
