В этот день часам к пяти ждали в усадьбу Ольгу и Аверьяна Минича. О предстоящей помолвке сына Мантусы не оповещали широко и, желая отметить торжество скромно в узком домашнем кругу, гостей не созывали. Сердцем и душой они понимали и принимали выбор Александра Модестовича, а потому нашли бы слова, чтобы выразить публично своё одобрение. Однако, на их взгляд, доказывать чванливым соседям, что невеста, хоть и другого поля ягода, а достойна их сына, значило бы оскорбить и самого сына, и его невесту. Поэтому вполне разумным с их стороны было желание избежать никому не нужного фарса.

Но вот минуло назначенное время, часы в гостиной пробили половину шестого, затем и шесть, а Ольги с Аверьяном Миничем всё не было. Мантусы забеспокоились, и более всех, конечно, Александр Модестович, — нервничая и строя разные, извиняющие Ольгу предположения, он проглядел все окна. Мосье Пшебыльский, не исключавший, что в доме знают о его симпатиях к Ольге, предпочёл не мозолить домашним глаза. Под каким-то предлогом он удалился в библиотеку и прятал среди книг своё довольное лицо, своё приподнятое настроение. В начале седьмого, когда до мосье донеслось из гостиной восклицание Елизаветы Алексеевны: «Допустимо ли так опаздывать!», расположение его духа ещё более улучшилось, он даже принялся намурлыкивать себе что-то под нос; посматривая в окошко, мосье громко шелестел страницами...

В половине седьмого Александр Модестович велел Черевичнику заложить коляску и, сказав, что наверняка встретит Ольгу с её отцом в пути, выехал со двора. Вскоре Александр Модестович услышал «всполошный» колокол, и тревога его усилилась — не стряслось ли чего в корчме, не о пожаре ли извещают набатом народ!..

Проехав четыре версты, отделяющие поместье от Русавьев, он не встретил ни души. Зато на тракте было необыкновенное оживление. Кавалерийские отряды и одиночные всадники сновали взад и вперёд; в направлении Полоцка тянулись гружёные обозы, им навстречу, погромыхивая на ухабах, шибко катились обозы порожние; Александру Модестовичу не раз приходилось съезжать на обочину, уступая им путь; экипажи, среди которых встречались и дорогие, украшенные резьбой, расписные кареты вельмож, собрались на дороге в таком множестве, что у Александра Модестовича сложилось впечатление, будто все, кто имел средства передвижения, вдруг сговорились и отправились в путешествие. То и дело случались заторы. Военные бранились, горячились, едва не силой сгоняли с тракта мешающих их движению штатских. То тут, го там вспыхивали ссоры. Это скопление людей на дороге, вначале удивившее Александра Модестовича, очень скоро натолкнуло его на догадку, от которой похолодело на сердце. Боясь, что догадка окажется верной, Александр Модестович даже не стал никого ни о чём расспрашивать. Слишком чудовищным ему покачалось сознание того, что возможно именно сейчас, при ясном солнечном небе, где-то рядом, уже в его отечестве, поля, засеянные житом и пшеницей, обратились в поля сражений и засеялись смертью. Александр Модестович ехал, глядя прямо перед собой, ехал молча; Александр Модестович как бы замкнулся в себе, быть может, таким образом он хотел продлить мир или хотя бы иллюзию мира, хотя бы внутри себя. Всю дорогу он пытался объяснить столпотворение на тракте какими-нибудь мирными причинами. Но безуспешно. Наконец, подъехав к корчме, Александр Модестович разыскал Ольгу. Слава Богу, с ней не приключилось ничего дурного. Что же касается происходящего вокруг, подтвердились худшие опасения Александра Модестовича: император Бонапарт начал войну против России, и войска его уже переходят Неман.

Глава 5

омолвка и обручение Александра Модестовича и Ольги состоялись лишь через неделю. Причём собственно о помолвке между будущими родственниками речи почти не велось, ибо события последних дней складывались неблагоприятно, и все умы только и были заняты этими событиями. Модест Антонович, однако, полагал, что Бонапарту со всеми его армиями русских не одолеть, а потому война не продлится долго; Модест Антонович строил свои умозаключения на очень простой мысли: французам, что и говорить, удалось выиграть сражения под Аустерлицем, у Пултуска, при Прейсиш-Эйлау, при Фридланде (никто не будет оспаривать ни лучшей организации французских войск, ни гения Бонапарта!), но в границах Российской империи, а уж о коренной России и речи нет, победить французам не удастся; Модест Антонович сам видел, с каким упорством русские дерутся на чужбине, и он не сомневался, что собственный дом они будут защищать с ещё большим упорством. Суворовский солдат, он оценивал положение, пользуясь старыми, привычными ему и его поколению мерками, в это тревожное время он подозревал только, что российская армия уже не та, слышал, что и противник у неё покрепче, а точно не знал, однако с похвальной уверенностью предвещал, что Наполеона остановят в крупном сражении где-нибудь перед Вильней. Аверьян Минин совершенно не мог с этим согласиться, так как уже знал точно, что два дня назад, шестнадцатого числа, император французов лично въехал в Вильню. Но спорить с барином не стал; он знал своё место и снисхождением Модеста Антоновича не злоупотреблял, сидел, отмалчивался, изредка кивал да со степенной медлительностью приглаживал свою окладистую бороду. И весь разговор за скромным угощением состоял, пожалуй, из одного, никем не прерываемого мажорного монолога хозяина. Назавтра же Аверьян Минич послал к барину полового рассказать об истинном положении на театре военных действий. Так в поместье узнали, что «большая армия» переправлялась через Неман целых четыре дня, что она почти не встретила сопротивления русских, если не считать мелких стычек, узнали, что французами уже захвачены Ковно и Вильня и что наступление продолжается по нескольким направлениям... Бедный Модест Антонович после этих известий два дня пребывал в подавленном состоянии духа и почти не выходил из своего кабинета, а когда наконец он сумел вернуться к обычному для него душевному спокойствию, то объявил, что отступление это, но всей вероятности, не что иное, как хитроумная тактика русских военачальников, и в качестве примера привёл войну скифов против персидского царя Дария, в которой полчища персов были завлечены вглубь скифских степей и там, на выжженной земле, мучимые зноем, жаждой и голодом, они были разгромлены отряд за отрядом. С этим его мнением молчаливо согласились все домашние, кроме мосье Пшебыльского. Тот уже с неделю как не прятался в библиотеке, с утра до вечера был в прекрасном настроении, говорил исключительно по-французски, часто насвистывал что-нибудь, заигрывал с прислугой и если усмехался, то усмехался открыто. Пшебыльский сказал, что французские войска увлечены вовсе не «хитроумным» манёвром русских, то бишь бегством, а азартом, который сродни охотничьему. «Ужели вы думаете, сударь, — смаковал тему мосье, — что Бонапарту неизвестна тактика скифов и что он не принял её в расчёт? Ужели вы думаете, что можно всерьёз сравнивать войско древнего персидского царя с армией Наполеона, представляющей собой по существу объединённую армию Европы?.. Что касается до русских: всем известно — они хорошие вояки; их воины неприхотливы и терпеливы. Но им сейчас нечем драться, их склады пусты, ибо их интенданты сплошь воры. Российское воровство, сударь, — Наполеону первый союзник!..» Модест Антонович на этот раз решил уклониться от споров — недосуг да и козыри все выпали в руки мосье. Обстоятельства складывались не в пользу русских, это становилось яснее с каждым днём, переломный момент в ходе войны, увы, не наступал, неприятель быстро приближался (что уже знали все, однако никому не было доподлинно известно, где он находится в сию минуту — за сотни вёрст или на расстоянии дневного перехода). Среди дворян распространялись самые тревожные толки: о больших потерях в русских армиях, об измене военачальников-немцев, коих было в высших чинах едва ли не большинство, о дезертирстве солдат, набранных в Виленской, Лифляндской, Курляндской губерниях, о растерянности и панике в обеих российских столицах, о повальном бегстве её