придворных и прочее, и прочее. Надежды на скорое окончание войны становились всё призрачнее, и чем меньше места оставалось надеждам, тем вольготнее в душе располагался страх.

Елизавета Алексеевна, а с нею вся челядь, не выходили из домовой церкви — денно и нощно молились за победу православного оружия...

Скоро на тракте появились беженцы — всё больше пеший люд с узлами и заплечными мешками, со скотиной. Усталые, серые от пыли, до смерти напуганные «пришествием» антихриста и грядущим за ним концом света, они стращали народ всякими ужасами, из которых часть видели сами, а частью были наслышаны от очевидцев. Где теперь находятся Бонапартовы войска, ответить не могли, пожимали плечами, разводили руками и делали такие робкие глаза и с таким трепетом озирались, будто речь шла о войске Сатаны, которое могло одновременно присутствовать повсюду. Другие ругались, грозили отомстить «басурманину», но бежали дальше; третьи звали с собой. Словом, текла мутная река, в которой невозможно было отличить правду от вымысла, опасность от безделицы, разумное от безрассудного, мужественного и порядочного человека от малодушного себялюбца. И уже один вид этой мутной реки, реки слёз и проклятий, поколебал многих из тех, кто видел её. И если кто-то полагал ранее, что общее бедствие — не такое уж и бедствие, или что оно никоим образом не коснётся его, пройдёт мимо, то, поглядев хотя бы с четверть часа на толпы угрюмо бредущих беженцев, такой человек очень скоро терял уверенность в своей исключительности, недосягаемости, и начинал понимать, что общее бедствие это всё же не воз старьёвщика, который проедет мимо независимо от того, бросишь ты на него что-нибудь из хламья или нет, — лишь обдаст тебя тяжёлым духом и — будто бы не было его; общее бедствие, катившееся по тракту ныне, грозило переехать каждого, переломать хребет и рёбра, грозило вмять тебя в твою же землю и обратить твой дом в твою домовину, и что самое обидное — даже не заметить этого, как не замечает старьёвщик червяков и муравьёв, которых давят колёса его воза... Так, поколебавшись, многие готовы были оставить родные места и пойти за этими людьми. Не отличалось единством и уездное дворянство: кто-то по-прежнему считал себя в полной безопасности, но таких оставалось всё меньше, а кто-то всерьёз подумывал о переезде. Ходили упорные слухи, будто Бонапарт с сочувствием относится к литовским и белорусским дворянам, к шляхте, поскольку считает их угнетёнными, и, даруя им свободу, обещая привилегии, рассчитывает видеть их в числе своих союзников. Тайком от властей обсуждали сей вопрос и сходились в том, что молва в данном случае может иметь под собой основание: если Бонапарт со своей громадной армией двинет далее на восток и начнёт захватывать собственно русские губернии, то ему будет не безразлично, кто останется у него за спиной — верный человек или тот, кто припрятывает для удобного случая нож. Вполне разумно выглядело и предположение, что император французов ищет, на кого можно опереться, кто поддержит его провиантом, кто даст квартиры его солдатам, кто проявит заботу о раненых... Быть может, всё обстояло именно так, но беженцы говорили обратное: грабят и жгут, невзирая на чины и лица, и благородных имён не выспрашивают... Модест Антонович мучился сомнениями несколько дней. Утром, когда первый солнечный луч проникал в его комнату, когда через раскрытое окно до его слуха доносился жизнерадостный щебет проснувшихся птиц, Модест Антонович, поразившись на свежую голову, до какого сумасшествия могли дойти люди, надеялся, однако, что страхи преувеличены, и решал остаться. Это его решение горячо поддерживал мосье Пшебыльский, говоря: «Французы — цивилизованные люди! Они не тронут тех, кто встретит их, — встретит пусть не с распростёртыми объятиями, но хотя бы приветливо». Вечером, когда из-под печей и из углов медленно выползали сумерки, когда всё в природе затихало, а дом, готовясь ко сну, вздыхал и скрипел, у Модеста Антоновича сердце замирало от мысли, что сумасшествие — это состояние, характерное для человеческого общества, что так было во все времена и так будет, что сумасшествие не имеет границ, — ко всякому новому знанию, ко всякому устойчивому положению люди по обыкновению приходят дорогой наибольших страданий, ценой наибольших потерь. С этой мыслью Модест Антонович не мог не считаться, и, засыпая, он принимал решение: поутру начинать готовиться к отъезду. Но назавтра опять приходил тёплый солнечный луч, а весёлое щебетание птиц вносило в ход мыслей спокойствие и упование на благополучное и скорейшее разрешение всех трудностей.

Ближе к середине июля на тракте появились первые русские отступающие части. Говорили, что это армия генерала Барклая-де-Толли, а другая русская армия — генерала Багратиона — отступала южнее. Ещё говорили, что царь покинул армию. Уездное дворянство склонно было считать отъезд царя чуть ли не капитуляцией, но офицеры, бывавшие в усадьбах на постое, придерживались иного мнения, а именно — достаточно с порфироносного Александра Павловича и проигранного Аустерлица, достаточно и позорных договорённостей 1807 года; офицеры даже осмеливались утверждать, что монарх, не отмеченный от рождения даром военачальника, но состоящий при армии, уподобляется неумному барину при хорошем управляющем — из ревности ли к успеху, из честолюбия ли, а может, просто из самодурства он суётся во все дела, всё поправляет по собственному разумению; когда же дела вконец расстраиваются, он, невежда, клянёт управляющего. Не так ли было при Аустерлице?.. От этих же офицеров стало известно, что не всё-то русские бегают, а и удалось им не однажды от начала кампании крепко потрепать противника: под Вилькомиром и при местечке Закревчизна, также под Миром и совсем недавно — под Салтановкой. Однако силы были слишком неравные, Бонапарт привёл в Россию такую огромную армию, какую ещё не знала история. Кроме Вильни и Ковно, французы уже заняли Кобрин, Слоним, Гродно, Новогрудок, Минск, Могилёв и много других городов, местечек и деревень. Война всего лишь месяц как началась, а почти вся Белоруссия уже была завоёвана. Решительное сражение, на которое делал ставку Модест Антонович, до сих пор не состоялось, и похоже было на то, что в ближайшее время оно не состоится, ибо русские армии, с самого начала отделённые друг от друга значительным расстоянием, никак не могли соединиться, чтобы совместными усилиями остановить Бонапарта.

Уныние царило в полках.

Модест Антонович, стоя возле тракта, смотрел на солдат, уходящих к Витебску, — подавленных, тихих, измотанных в непрерывных переходах, израненных в стычках, страдающих от жары (солнце в последние дни палило так, будто собиралось растопить камни на дороге); офицеры с обветренными, обгоревшими от солнечных лучей лицами, в выцветших киверах и касках, в мундирах, пропитавшихся пылью до такой степени, что по эполетам и петлицам теперь не всякий бы смог определить чины и службы, напоминали мрачных серых призраков, — эти самые офицеры после договора в Тильзите только и жаждали реванша, пять долгих лет они томились на грани бесчестья, и вот им представился случай, и они не сумели использовать его, и теперь отступали, мучимые собственным бессилием, испившие горькую чашу бесславия. Неимоверно пыля, за полками следовали обозы. Маркитанты, не слезая с телег, покупали у крестьян хлеб, сало, табак. Стонали раненые, повязки их были грязны и облеплены мухами. Лекари не успевали оказывать помощь, они делали перевязки на ходу, прямо в фургонах. Порядок движения почти не соблюдался: отставшие пехотинцы шли рядом с отрядами кавалерии, гренадеры с сапёрами, ополченцы с егерями. Артиллеристы, пытаясь обогнать обозных, настёгивали лошадей, лошади же, уставшие, сморённые жарой, искусанные слепнями, не слушались хлыста: вздрагивали, приседали под его ударами, но ходу не прибавляли. Возчики бранились отчаянно. Пушки на лафетах и зарядные ящики надолго застревали между телегами с фуражом и провиантом. Случись сейчас поблизости неприятель, и артиллеристы вряд ли смогли бы встретить его достойно.