Приступ Александр Модестович снял горячими компрессами и сердечной доверительной беседой о своих чувствах к Ольге, о её бесчисленных душевных и физических достоинствах при единственном недостатке — недостатке происхождения, который, если судить здраво, без предрассудков, не весьма существенен. Усилия Александра Модестовича скоро возымели действие, и примечательно, что беседа, как ему показалось, оказала большее влияние на благополучный исход, нежели компрессы: Елизавета Алексеевна, несколько успокоенная, а может, тронутая искренностью сына, уснула. Александр Модестович настрого защитил всем домашним приближаться к дверям её спальни, ибо при мигрени хороший сон — первое лекарство, и часто приступы совершенно проходят во сне.
Модест Антонович, переговорив с Александром Модестовичем тет-а-тет и удостоверившись, что правит сыном не легкомыслие, а глубокое чувство, пожелал сам взглянуть на предмет его любви. В качестве предлога Модест Антонович избрал охоту, — по правде сказать, занятие для него, противника всякого рода насилия и почти что вегетарианца, несвойственное. В один из ближайших дней, побродив с ружьём и собакой в окрестностях Дронова и Слободы и наделав больше шума в лесах, нежели набив дичи, Модест Антонович зашёл позавтракать в корчму. Там он вкусил от нескольких прекрасно приготовленных блюд и имел возможность не только рассмотреть Ольгу, но и поговорить с ней о каких-то пустяках. Аверьян Минич, тёртый калач, принимал барина в той комнатушке, в какой обыкновенно принимал генералов. И так как корчмарь сразу смекнул, что визит сей дело не случайное, то и послал ухаживать за гостем Ольгу, хотя та от волнения была бледна и рассеянна, то есть имела не лучший вид. Вернувшись в усадьбу и рассказывая Елизавете Алексеевне о перипетиях охоты, о прелестях июньского леса и о завтраке в корчме, Модест Антонович между прочим заметил, что Ольга действительно редкой красоты девица и что ей можно хоть с цесаревичем под венец; засим особо подчеркнул, что ни одному цесаревичу такой брак породы бы не испортил. Разбираемая любопытством, Елизавета Алексеевна на следующий же день посетила корчму, причём без всякого предлога. Минуя шумный зал, в коем были, пожалуй, одни военные, она прошла сразу в комнаты, на хозяйскую половину, где и нашла Ольгу, занятую рукоделием, — может, даже не столько занятую, сколько замечтавшуюся над рукоделием. Отложив в сторону пяльцы, женщины с полчаса говорили наедине. Сидели напротив друг друга и уже на пяльцы глагола натягивали невидимое глазу полотно — полотно взаимоотношении, и вышивали каждая свой узор, одна серебряной нитью, другая золотой. И, кажется, славное у них вышло рукоделие!.. Елизавета Алексеевна, до этих пор обуреваемая самыми противоречивыми чувствами — от материнской ревности до естественного человеческого участия, — покинула корчму спокойная и ублаготворённая. А несколько позже в разговоре с Модестом Антоновичем она произнесла в адрес Ольги следующую похвалу: «У опрятной девицы спаленка прибрана с утра, у рукодельной и трудолюбивой — ноготки блестят от работы». И не препятствовала сближению любящих сердец, хотя и не высказывала во всеуслышание одобрения этой, на её взгляд — ранней, любви.
Александр Модестович с Ольгой и до сих пор не очень прятались, а уж после описанных «смотрин» и подавно не опасались показываться на людях вместе. Так что любители толков и кривотолков скоро потеряли к ним всякий интерес, ибо сплетники, будто пчёлы на мёд, липнут на всё, что творится под сурдинку, а то, что для всех очевидно, им словно пища постная, постылая. Александр Модестович стал частым гостем в корчме. Раз-другой он принёс для Ольги по стопочке несложных книг — описательных, образовательных, снабжённых большим количеством гравюр; с немалым воодушевлением он пересказывал Ольге авантюрные и любовные французские романы, написал для неё шутейный трактат о влиянии любви на усвоение науки, прислал ей парочку своих стихов, чем подвигнул на переписку, вроде той, на которой построена «Новая Элоиза» сочинителя Руссо. Игрой ни, может, поводом для частых встреч было такое учение для юных влюблённых, однако оно не замедлило сказаться на познаниях Ольги и обнаружило её крепкую память при хорошем пытливом уме и ровный слог. В Александре Модестовиче же вдруг открылись изрядные менторские способности, что, пожалуй, не удивительно, поскольку в каждом хорошем лекаре живёт учитель.
Занятый своими сердечными переживаниями, Александр Модестович, следует отдать ему должное, находил время и для лекарской деятельности, и ему удавалось уделять ей внимания не меньше, чем прежде. Начался покос, а с ним у крестьян увеличилось число резаных ран; было грянула гроза среди ясного дня, мужики, разгорячённые работой, попали под дождь, и двое слегли с воспалением спинной мышцы; у местного пономаря разыгралась подагра; у одного проезжего полковника случился сильнейший приступ грудной жабы; молоденький прапорщик из дерптских немцев получил пулевое ранение в плечо из-за неосторожного обращения с пистолетами, а может, и на дуэли. Был ещё курьёзный случай: один крестьянин зевнул так сладко, так широко, что вывихнул челюстные суставы, — он часа два сидел с разинутым ртом, пока не приехал Александр Модестович и не вправил ему челюсть...
Однако за описанием последних событий нам не следовало бы надолго упускать из виду гувернёра Пшебыльского, ибо от людей деятельных, выпавших из поля зрения, можно ожидать всяких сюрпризов. Тем более зорко нужно приглядывать за людьми скрытными во времена смутные. И если не знаешь, что кроется за душой человека, и если уверен, что этот человек не будет спать, когда придёт время действовать, то почаще справляйся о нём, дабы однажды не обмануться, нечаянно обнаружив его в стане твоих врагов.
Как-то вечером Иван Черевичник отозвал Александра Модестовича в сторонку, сказав, что хочет открыть ему некую тайность. Начал Черевичник с того, что посетовал на свой скудный разум, который нет-нет да и подведёт его, — поэтому пусть барин будет великодушен, если что окажется не так. Далее Черевичник признался, что недолюбливает гувернёра с самого приезда его в усадьбу, и для нелюбви этой поначалу вроде не было причин. Так, чутьём его не принимал, но потом появились и причины... Завёлся за гувернёром грешок — осторожно, намёками-полунамёками принялся панок оговаривать господ и подстрекать мужиков на бунт. Хотя не призывал к возмущению открыто — хитёр лис, — всё о старинных бунтах говорил, и за руку его поймать тогда было бы непросто. Мужики слушали гувернёра, затылки почёсывали, да при нём помалкивали, а он к ним уже с другой стороны подкатывал — чёрную книжицу из рукава вынимал и зачитывал речи бунтарей, а кое-кому, говорят, давал деньги. Так, месяц за месяцем, не то прощупывал «почву», не то готовил её. Нынче же панок совсем с ума спятил, заговорил открыто и смутил мужиков крамольными речами: о том, что русский царь всем крестьянам враг, о том, что французы своему императору было голову отсекли, и другим народам то наказали, и сами понесли им свободу; ещё про то заговорил гувернёр, что помещик — это маленький царь, и какой бы он добрый ни был, он всё равно крестьянам враг, ибо кровосос (простите, барин, с чужих слов моя песня), той он или добрый, навсегда останется кровососом. Своими ушами Черевичник слышал, как панок подговаривал крестьян нападать на солдат, которых теперь немало проходит трактом, отнимать у них ружья, чтобы после, когда-де настанут лучшие времена, подняться с теми ружьями на борьбу против российского и помещичьего гнёта, а лучшие-де времена уже приближаются — поступь их слышна за Неманом... Ещё Черевичник сказал, что хотя гувернёра начали сторониться и не очень-то спешат внимать его речам, однако могут найтись в деревнях и недовольные, и мятежные, коим и добрый барин — не отец родной, кои и ласковому господину были бы не прочь подпустить «красного петуха», кои рады будут взрастить плевелы на зло рачительному и добросердечному хозяину.
Выслушав этот рассказ, Александр Модестович проводил Черевичника в кабинет к Модесту Антоновичу. И там Черевичник повторил всё слово в слово и закончил предположением, что вовсе и не из-за Ольги гувернёр каждый божий день наведывается в корчму, а привлекают его туда разговоры подгулявших господ офицеров, и что гувернёр этот никакой не гувернёр, а самый настоящий шпион.
