Милюков-историк не согласен с таким определением его тогдашнего предвидения. Лишь противники Ленина «из среды умеренных социалистов и некоторые более наивные радикалы торжествовали: теперь-то, по их убеждению, Ленин должен был разоблачить себя и остаться одиноким в собственной среде». В действительности начинался «новый решающий период русской революции». Так написано в тексте книги «Россия на переломе», вышедшей в 1927 г. Однако не только Набоков, но и другие современники утверждают, что и министр иностр. дел в те дни далеко не чужд был общей наивной веры! Так, например, французский посол Палеолог занес в своем «дневнике» 5 апреля не совсем точную информацию: «Сегодня утром Милюков сказал мне с сияющим видом: вчера Ленин совершенно провалился перед Советами. Он дошел до такой крайности, с такой наглостью и неловкостью отстаивал тезис мира, что свистом его принудили замолчать и удалиться… От этого он не оправится». – «Дай Бог! – ответил я ему на русский лад. – Боюсь, как бы Милюков еще раз не был наказан (во французском тексте dupe) за свой оптимизм»… Тут вносит поправку уже Милюков-мемуарист («Мои объяснения» в «П.Н.» № 4104). Хотя поправка эта относится непосредственно к более ранним словам английского посланника Бьюкенена, она, конечно, может быть отнесена и к записи Палеолога. Бьюкенен жаловался в письме в Foreign Office, уже выше цитированном, на бездеятельность Врем. Правительства в борьбе с дезорганизацией армии и на слабость, проявляемую Министром ин. дел, говорившим ему, Бьюкенену, что «ничего нельзя сделать», кроме того, как ответить на пропаганду на фронте контрпропагандой. «Среди своих коллег, – пишет Милюков, – я, конечно говорил другое, но понятно, что иностранного министра я не хотел посвящать в нашу внутреннюю борьбу».

Что говорил своим коллегам Мин. ин. дел, мы точно не знаем. «Я не помню, – замечает управляющий делами Правительства, – чтобы Милюков ставил ребром какие-нибудь вопросы внутренней политики, чтобы он требовал каких-нибудь решительных мер». «Я хорошо помню, – добавляет Набоков, – что Милюков неоднократно возбуждал вопрос о необходимости более твердой и решительной борьбы с растущей анархией. Это же делали и другие. Но и не помню, чтобы были предложены когда-нибудь какие-нибудь определенные практические меры, чтобы они обсуждались Врем. Правительством». Несколько неожиданно как раз от иностранного дипломата, которого русский министр не считал возможным посвящать во «внутреннюю борьбу», мы узнаем, что Правительство будто бы только ожидало подходящего психологического момента для ареста «общепризнанного главы» русских социалистов. Так говорил Милюков по записям Бьюкенена. Если это соответствует действительности, то Правительство во всяком случае пропустило подходящий психологический момент.

В то время общественные низы столицы оказались менее толерантными, чем верхи, в оценке условий, в которых зародилась и протекала «бестактная» поездка признанного главы русских социалистов в период военных действий по территории неприятельской страны. Но еще более смутила нежданная и в дни неограниченной свободы открытая пораженческая проповедь. Враждебность, с которой эта пропаганда была встречена на первых порах в массе, не подлежит сомнению. Достаточно просмотреть соответствующие страницы повествования «Хроники февральской Революции» (Заславского и Конторовича), где в изобилии зарегистрированы из повседневной печати факты такого порядка. Их легко пополнить впечатлениями мемуаристов. Почти все они солидарны (не исключая и мемуаристов большевистского лагеря – Залежский, Раскольников) в характеристике настроений, господствовавших на случайных уличных сборищах, на народных митингах, в солдатских казармах и отчасти в рабочей среде, после появления на арене развертывающейся революции ленинских сателлитов или «ораторов из чеховской палаты № 6», как их окрестило тогдашнее острословие, зафиксированное Плехановым. Подвойский должен был впоследствии признать, что две недели ушло у большевиков на интенсивную борьбу с «гнусной клеветой», подхваченной мещанской обывательской толпой, которая всегда склонна легко воспринимать сенсации «уличной прессы». Печать улицы сыграла, конечно, свою роль. Но не ее «ядовитая травля» вызвала патриотические настроения масс – то был здоровый инстинкт самопроизвольного внутреннего протеста. Суханов, присутствовавший среди немногих «добровольцев» на встрече Ленина и интересовавшийся непосредственным впечатлением солдат, которые участвовали «по наряду»⁴⁷² в помпезной уличной процессии, мог услышать в толпе не совсем приятные для организаторов речи – беспардонная проповедь вызвала и соответствующий отклик: «вот такого-то бы за это на штыки поднять». И внушительная картина, изображающая Ленина ораторствующим на броневике, который 3-яго апреля медленно полз по улицам столицы от финляндского вокзала к особняку знаменитой балерины, превращается в какие-то внешние театральные декорации, позаимствованные из старого потемкинского архива XVIII века. На следующий уже день матросы 2-го Балтийского Экипажа, бывшие в почетном карауле на финляндском вокзале, вынесли постановление, в котором выражали сожаление, что они не знали, каким путем Ленин вернулся в Россию, иначе вместо криков «ура» последний услышал бы, негодующие возгласы: «Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал». А матросы в Гельсингфорсе сбрасывают большевистских ораторов в волу и обсуждают вопрос о способах ареста Ленина. Тот же вопрос в конкретной форме ставится и в Волынском полку. В Московском полку собираются громить редакцию «Правды». На тысячном митинге солдат Преображенского полка создастся такое обостренное настроение, что плехановцу Дейчу приходится брать Ленина даже под свою защиту. Ряд солдатских митингов с шумным протестом против Ленина и Ко требуют от правительства расследования условий возвращения политических эмигрантов через Германию. На улице, «на каждом шагу» слышались требования ареста Ленина. Столичные жители могли видеть враждебную демонстрацию на площади перед ленинской цитаделью, организованную 12 апреля союзом учащихся средней школы – тем самым «революционный» союзом, принимая представителей которого за неделю перед тем, председатель Совета Чхеидзе говорил: «Правительство наше не демократическое, а буржуазное. Следите же зорко за его деятельностью». Можно было присутствовать в те дни на действительно жуткой манифестации инвалидов (16 апреля), в которой приняли участие офицеры и солдаты из всех почти госпитателей Петербурга и которая в сопровождении длинной вереницы экипажей с калеками на костылях, с плакатами «Ленина и Ко – обратно в Германию» направлялась к Таврическому Дворцу для того, чтобы предъявить требование «парализовать деятельность Ленина всеми доступными средствами». Инвалиды не давали говорить Скобелеву, Церетелли, Гвоздеву и др., пытавшимся защищать право свободной агитации. В провинции, где в Советах на первых порах большевики играли незначительную роль и где в марте почти повсеместно принимались «оборонческие формулы», дело доходило до конфискации «Правды» по постановлениям местных Исполнительных Комитетов и до угроз арестовать Ленина, если он приедет…

Набоков объясняет пассивность Правительства отчасти его «идеологией» – правительство было связано своей «декларацией о свободе слова», отчасти сознанием своего бессилия – оно «не могло действовать иначе, не рискуя остаться в полном одиночестве». С последним утверждением едва ли можно согласиться – факты как будто бы противоречат такому выводу. Но так или иначе разлагающая проповедь Ленина не была пресечена решительными мерами, и в таких условиях крайняя демагогия неизбежно должна была собрать в конце концов богатую жатву. Ленин сумел привычной «мертвой хваткой» повести партию за собой; сумел до некоторой степени и приспособиться к создавшейся конкретной обстановке, несколько завуалировав до времени свою грубо упрощенную схему окончания империалистической войны и социальной ненависти; большевики не предлагали уже «втыкать штыки в землю». Этим парализовалась отчасти «травля» улицы, которой испугалась и революционная демократия, как бы маятник общественного возбуждения не слишком далеко качнулся в противоположную сторону. «Планомерная борьба» с ленинцами, которой требовала солдатская секция Совета в резолюции 16 апреля, поэтому не получила надлежащей интенсивной формы… – советские «Известия» скорее выступили на защиту Ленина. Настроение масс изменчиво. Через три недели, прошедших со дня приезда Ленина в Петербург, оказалась реально осуществимой вооруженная демонстрация, приведшая к первому правительственному кризису. Большевики сумели вывести на улицу два полка⁴⁷³. Неоспоримо – это мы увидим ниже – рука немецкой агентуры не бездействовала в обострении того конфликта, который создавался на почве несоответствия слишком прямолинейной и самоуверенной внешней политики «цензовой общественности», по революционной терминологии того времени, с настроениями, главенствовавшими в среде демократии – и не только «советской». Надо признать, что этот конфликт лил воду только на мельницу антивоенной пропаганды ленинцев, щупальцами спрута охватывающей постепенно страну. Для такой пропаганды, печатной и устной, большевистская партия в 1917 г. должна была располагать очень значительными деньгами. 15 апреля появилась «Солдатская Правда». Роль ее так определял на польском съезде большевиков Подвойский устами как бы противников: «удивительное дело, на фронте большевиков не признают, считают изменниками, но начитаются солдаты «Солдатской Правды», и большевики начинают пожинать лавры». «Ядовитую пилюлю» (в виде «приказа № 1»), – говорил ген. Алексеев на московском Государственном Совещании, – может быть переварила бы в недрах своего здорового организма армия, но широко мутной волной пустилась агитация… С удостоверениями шли, без удостоверений шли немецкие шпионы, шли немецкие агенты. Армия превратилась в какой то общий агитационный лагерь».