Достаточно туманная история. Зачем Парвусу надо было завязать сношения с определенным «оборонцем», каким был будущий редактор «Власти Народа», и приманивать его сотнями тысяч рублей на постановку марксистского журнала? Единственное объяснение, что таким путем искали некоторого иммунитета для проникновения в Россию. Во всяком случае достаточно знаменательно, что посредниками от изобличенного уже Парвуса явились два видных большевика⁴⁴⁴.

По методу Ленина можно было бы построить и такой силлогизм. Парвус политически был связан с Ганецким, Гансцкий был связан с Лениным. Следовательно, Ленин был связан с Парвусом. И такое заключение отнюдь не было бы «мошенническим приемом». «Гнусной ложью» называл Ленин обвинение его в том, что он состоит в сношениях с Парвусом. «Ничего подобного не было и быть не могло»… «Парвус такой же социал-шовинист на стороне Германии, как Плеханов социал-шовинист на стороне России. Как революционные интернационалисты, мы ни с немецкими, ни с русскими, ни с украинскими социал-шовинистами (Союз Освобождения Украины) не имели и не могли иметь ничего общего». Но ведь дело шло даже нс о том, что последовательные русские интернационалисты заняли позицию немецких «социал-шовннистов», т. е. встали на сторону Германии, как таковой, в силу признания, что победа немецкого прогресса все же с точки зрения людей, нс желавших иметь отечество, более целесообразна, нежели победа русской реакции: «поражение России меньшее зло», – как известно, утверждал Ленин. Вопрос был только в том: приняли ли русские революционные интернационалисты большевистского пораженческого лагеря немецкие деньги для осуществления своей циммервальдско-кинтальской позиции? Теоретически подобная возможность, конечно, отрицалась. Но практически была ли она возможна?

Не одних только большевиков обвиняли в годы войны в использовании немецких денежных источников для активной пропаганды. Немецкие агенты должны были пытаться проникнуть во все русские революционные группы, принявшие циммервальдскую или вернее кинтальскую платформу. Революционная проповедь социалистов-революционеров пораженческого уклона, шедшая во время войны фактически рука об руку с агитацией большевиков, естественно должна была привлекать к себе внимание тех немецких интернационалистов, которые так или иначе работали в контакте с германским военным штабом. Если вы раскроете книгу Никитина, начальника петербургской военной контрразведки в революционные месяцы («Роковые годы»), то вы найдете в этих воспоминаниях весьма категорические, но и совершенно безответственные суждения о той связи, которая установилась в Женеве между собравшейся здесь группой с.-р. и представителями германской власти. В октябре 15 г. Чернов со своими единомышленниками (Натансон, Кац-Камков и др.), «пользуясь германской субсидией», организуют «Комитет интеллектуальной помощи русским военнопленным в Германии и Австро-Венгрии». Этот Комитет издавал «на немецкие деньги» журнал «На чужбине», который «бесплатно рассыпался на немецкие же средства по лагерям русских военнопленных». Откуда почерпнул Никитин эти сведения? По его словам, из секретного справочника английской разведки, сообщенного ему в мае в английской миссии майором Alloy, и из рассказов «старых эмигрантов». Последние передавали Никитину, что Чернов лично «нс состоял в непосредственном сношении» с немцами – «деньги приносил Камков», получавший их от австрийского консула Пелькс фон Норденшталя или от германского вице-консула в Женеве Гофмана. Но Чернов-де «знал, чьи это деньги, знал, за что они даются, и ими пользовался за свои труды, которые отвечали полученным заданиям».

В своей книге Никитин не обмолвился даже о том, что этот эпизод революционной деятельности эпохи войны вызвал уже в июле 17 г. шумную полемику в газетах, временный выход Чернова из состава правительства и общественное расследование достоверности сообщенных печатью сведений, преподанных, однако, в то время далеко не в таком сконцентрированном виде, как в тексте полковника Никитина. В свое время в «Речи» вопрос лично в отношении Чернова поставлен был иначе. В чем «сущность обвинений?» – спрашивала газета 22 июля. Чернову «вменяются в вину деяния, не имеющие заведомо преступного характера и влекущие за собой не уголовную, а политическую ответственность. Уже один факт его сотрудничества в журнальчике «На чужбине» делает его положение затруднительным. В.М. Чернов должен будет доказать, что он мог и не знать, что журнал распространяется в лагерях для военнопленных с согласия и при содействии германских властей. Он обязан был заинтересоваться вопросом, откуда берутся средства для издания этого органа. Он – литератор с именем и партийный вождь – не имел никакого права не обращать внимания на подозрительные махинации, которые творились в Швейцарии в ближайшем соседстве от него».

Оставим в стороне этическую оценку, как позиции Чернова, так и «похода против Чернова» в 17 г. – «постыдной, позорной эпопеи», по мнению органа Ц.К. партии с.-р. «Застрельщиком» этого похода, несомненно, явилась «Речь», и цель дискредитировать политического противника была ясна. Кадетский официоз в сущности и не скрывал своих мыслей, когда писал: «Неужели же г. Чернов не понимает… что ведь министром он все равно оставаться не может, не говоря уже об интересах родины, циммервальдцу чуждых, а ради партии, в которой вызывает «глубокое волнение» и «законные протесты»⁴⁴⁵. Чернову давно следовало бы уйти вообще и сойти хоть на время с политической сцены». Согласимся заранее, что Временное Правительство с полным основанием на заседании 24 июля, выслушав доклад министра юстиции Ефремова и заключение министра председателя Керенского, «с удовлетворением убедилось в злостности тех слухов, которые распространялись… в печати и обществе по поводу деятельности В.М. Чернова, в бытность его за границей». Согласимся и с позднейшим утверждением редактора эмигрантских «Современных Записок» (Руднева), что «повторять голословные и не подтвердившиеся обвинения – вещь с точки зрения добрых литературных нравов явно недопустимая». Слова эти относятся к разоблачениям автора книги «Роковые Годы». Неумением критически разобраться в используемом материале Никитин, однако, не столько нарушал постулаты литературной этики⁴⁴⁶, сколько дискредитировал методы своей работы даже в тех случаях, когда, по мнению Руднева, его сообщения «оставляли впечатление полной достоверности и подкрепляют тезу о предательстве большевиков».

По существу дело вовсе нс в том, что знал и чего не знал лидер партии с.-p., а в том, пользовалось ли издание «На чужбине», с № 29 выходившее с напечатанной этикеткой «для бесплатной раздачи», особым «покровительством» немцев?⁴⁴⁷

Считать, что «расследование», произведенное в 17-м г. (органы революционной демократии потребовали «трехдневного» срока), что-либо опровергло из «голословных» обвинений, нет никакого основания. С обычной для себя вульгаризацией Ленин подвел итоги тогдашнего расследования: к. д. и с. р. «помирились». «И – о чудо, «дело» Чернова исчезло. В несколько дней, без суда, без разбора, без оглашения документов, без опроса свидетелей, без заключения экспертов». Возражения в печати далеко не всегда в те дни обладали достоинством убедительности, хотя партийная с. р. печать называла все «темными инсинуациями», «вздором и грязной клеветой, для полного разоблачения которых не требуется много усилий». Негодование вызвало главным образом то, что «Речь» привела выдержки из донесений (конца 15-го и начала 16-го гг.) начальника русской тайной полиции в Париже Красильникова о той, по выражению газеты, «мистерии», которая совершалась в Женеве при участии австрийского консула Пельке фон Норденшталя. «Речь» заимствовала материал у одного из стаи славных «фабрикантов провокации и полицейских шпионских дел мастеров, которому было бы место в Петропавловской крепости, если бы он находился в России», – утверждал Чернов… «Речь» глядит на просветительную работу среди военнопленных «под тем же углом зрения, как бывший Департамент полиции»; материалом для «Речи» оказался «из всех мыслимых грязных источников» «самый грязный» – доносы Красильникова (из статьи Святицкого в «Деле Народа»); о «содружестве» с охранным отделением, которое сама «Речь» так часто обвиняла в «лживости, подлости и иезуитском использовании всех средств в самых глубококорыстных целях», – говорила горьковская «Новая Жизнь» (статья Керженцева).