Австрийские планы явно потерпели неудачу. Русское украинское общественное мнение решительно отгородилось от австрийской ориентации СОУ, и московская «Украинская жизнь» особливо предупреждала о возможности «провокационных попыток», в которые могли бы оказаться замешанными и «мечтатели» и «просто аферисты». Если и велась в России какая-либо пропаганда, то большого успеха она не имела, и надднепрянское население на нее не откликнулось. Эмигрантская деятельность «мечтателей» и «аферистов» в Галиции практически свелась к некоторой пропагандистской работе в лагерях военнопленных в целях организации кадра будущей украинской армии, которая могла бы в рядах войск центральных держав участвовать в освобождении Украины от русского гнета⁴²⁷. Работа эта приобрела характер большой активности с момента, когда расколовшийся СОУ перешел на территорию и иждивение Германии. О ней нам придется еще упомянуть.

Украинская акция могла оказаться путеводной звездой, намечавшей направление, в котором надлежало идти в поисках материальных средств всем иным «мечтателям» и «аферистам» социальных пертурбаций. В этом и значение той странички прошлого, которую мы только что перевернули. На фоне немецко-турецко-украинских разговоров и действий выдвинулась фигура, которой предстояло сыграть видную роль в последующих событиях. То был знаменитый «Парвус», русско-немецкий соц.-дем. Гельфанд, начавший свою карьеру в Германии в 90 гг., перекочевавший в 1905 г. в Россию и фигурировавший в петербургском Совете Раб. Деп. в эпоху первой революции в качестве единомышленника, а, может быть, и учителя Троцкого. Снова Парвус бежал в Германию. Затем появился в Константинополе и сделался турецким поданным. Во время войны константинопольская агентура СОУ издала специальную прокламацию Парвуса к русским социалистам и революционерам, в которой этот тогда уже «младо-турецкий» деятель «люто нападал» на русских социалистов за их «национализм и шовинизм». Парвус призывал помогать поражению России во имя интересов европейской демократии. Руководители Союза поясняли, что Парвус и Ленин являются «найкращи марксистськи голови» и что оба они высказались за «освобождение Украины»⁴²⁸. У Парвуса было уже революционное имя. И «Боротьба» с некоторым недоумением останавливалась перед фактом сношений Парвуса с австрийскими агентами: «Неужели Парвус (Парвуси) дал «Союзу Освобождения Украины» подкупить себя?»

Довольно таинственную личность представлял собой Парвус. Поверим, что все спекулятивные коммерческие аферы на Балканах этого человека «исключительного ума и блестящего таланта», по характеристике Ст. Ивановича, лично его знавшего, имели только благую цель получить необходимые для социалистической пропаганды миллионы – так он утверждал впоследствии в ответ своим обвинителям. Не будем читать в сердцах и допустим, что, сделавшись с начала войны немецким патриотом и превратившись и civis gcrmanicus, этот «социалист с востока» с левым уклоном по-своему добросовестно выполнил лишь националистическую программу 4 августа 1914 г., принятую большинством немецкой социал-демократии и определившую ее тогдашнюю тактическую позицию. «Ренегат», «социалист-шовинист», «немецкий Плеханов» – по своему трафарету определял в «Социал-Демократе» Ленин. Слишком уже официальный штамп носил, однако, «социал-шовинизм» Парвуса, сохраняя по внешности и все свое интернационалистическое содержание. Теория получалась весьма своеобразная. «Даже наряду с чудовищными теориями, которыми были переполнены заграничные издания Ленина и некоторых других интернационалистов… теории парвусовской «Die Glocke» выдавались своей явной искусственной придуманностью и несомненной преступностью», – так передавал известный писатель Гуревич (Смирнов), принадлежавший к соц.-дем. кругам, свое первое заграничное впечатление в 1915 г. при ознакомлении с новым парвусовским органом (московская «Власть Народа» 7 июля 17 г.). По воспоминаниям Гуревич излагал (конечно, с известной стилизацией) суть поразившей его по содержанию статьи в «Колоколе» другого «крайне левого» немецкого соц.-демократа Ленина. Это были дифирамбы гению Гинденбурга, который призван де вместе с революционным пролетариатом России низвергнуть царское самодержавие, а затем купно с германским уже пролетариатом совершить социальную революцию в Германии и в других европейских странах. Гинденбург – главнокомандующий армии всемирной социальной революции! Так оправдывалась позиция к войне, занятая большинством немецкой социал-демократии…

Так или иначе «изворотливый», «предприимчивый», «ловкий» – эпитеты все лиц, знавших его, – Парвус вышел на большую политическую дорогу. Неудачная украинская афера лишь одно из звеньев широко в общем задуманного и осуществленного плана. Деятельность Парвуса переносится в центр, и с этого момента его имя на ролях посредника или организатора окажется тесно связанным со всеми страницами в истории выполнения этого плана. Коммерция и политика идут рука об руку – человеколюбивые операции с немецким углем в интересах рабочих союзов Дании сочетаются с научной деятельностью учрежденного в Копенгагене Парвусом «Института изучения социальных последствий войны», откуда какие-то незримые нити проходят в дипломатические кабинеты германского посла в Копенгагене гр. Брокдорф-Ранцау и посла в Стокгольме барона фон-Люциуса, тянутся далее к ответственный представителям генерального штаба (полк. Николаи), к несколько странной фордовской «экспедиции мира» и к пацифистским русским кругам, тайным эмиссарам сепаратного мира – к общественному деятелю кн. Бебутову, журналисту Колышко и т. д., и т. д. Нейтральные Копенгаген и Стокгольм превращаются в химические колбы, где бацилла социальной революции в зависимости от момента, по указке из Берлина, перерабатывается в бациллу сепаратного мира. Идейный пацифизм, поскольку он был, тонул при таких условиях в океане авантюр и корысти.

Мы не будем присутствовать на этой «пляске ведьм», по выражению одного русского современника, принимавшего в ней участие, – ибо наша задача попытаться проникнуть лишь в большевистскую тайну, которой окружается легенда о немецком золотом ключе. Совершенно естественно, что богатой русской невестой, за которой стали ухаживать немецкие женихи, явилась та группа эмигрантов, которая восприняла пораженческие идеи Ленина. Понятны отсюда попустительства со стороны полицейских властей Австрии и Германии в отношении эмигрантов, ведущих пораженческую пропаганду, – попустительства, которые в глазах многих впоследствии превратились как бы в доказательства «предательства» ленинцев. Прямого доказательства, конечно, здесь нельзя найти. Когда официальный документ, вышедший из недр австрйского министерства внутр. дел и представленный в военный суд, который должен был судить Ленина (он был по недоразумению в первые дни войны арестован жандармами в галицийской деревне по обвинению в шпионаже), ссылается на авторитетное свидетельство ходатайствующего перед властями за Ленина соц.-дем. Викт. Адлера, утверждающего, что русский революционер Ульянов «смог бы оказать большие услуги при настоящих условиях»⁴²⁹, – это само по себе гораздо больше характеризует тогдашнюю тактику Адлера, нежели согласие Ленина идти в ногу с немецкой властью.

Сами большевики в своих воспоминаниях рассказали немало фактов, свидетельствующих о реальных попытках связаться с ними и использовать их деятельность в пользу немецкого командования. Посредниками являлись разного рода социалисты, и Парвус первым между ними. В этом отношении особо интересны конкретные показания Шляпникова. Они относятся к моменту уже оформившегося Циммервальда и его «левой», возглавляемой Лениным. Но психологическая обстановка, благоприятствующая подобным комбинациям, стала складываться, как можно судить по примеру Адлера, уже с первых дней войны.

Вот что рассказала, например, еще не бывшая в то время в рядах большевиков, Колонтай в «Отрывках из дневника 1914 г.» Эту интернационалистку совсем нс трогала «судьба России». Она спешит из Кольбурга и Берлин, «наивно» веря, что надо быть на месте, чтобы участвовать к действиях немецкой соц.-демократии против войны, и встречает «стихийный гипноз: Фатерланд»! «Да здравствует победа культурной Германии», – «таков язык немецких социалистов». «Смердящий труп», – сказала Роза Люксембург. Колонтай арестована и сожалеет, что не успела уничтожить «компрометирующие документы» – мандат с печатью русской партии. Но это служит ей только на помощь… На другой день в полицейревире картина меняется: «Вы, известная агитаторша… русская социалистка не может быть другом русского царя… Вы свободны»… В русской колонии (в рядах политической эмиграции) также «царит непонятный шовинизм» – колонтаевцы одиноки. Так тянутся три недели. (Естественно, я отбрасываю все подробности, передающие переживания тех дней). 30 августа Колонтай записывает: «Встретила Фукса⁴³⁰. Он конспиративно отозвал меня в сторону и вполголоса сообщил: «Поезжайте немедленно в колонию и пусть все члены прежнего комитета помощи явятся на квартиру т. З. ровно в 5 часов, только члены. Больше – ни души. Дело, не терпящее отлагательства. И весьма конспиративное… В 5 часов – все в сборе… Здесь же Фукс и Гере… Не успели разместиться вокруг круглого стола – вопрос Гере: «Скажите, а вы серьезно желали бы вернуться в Россию». Вопрос обращен к Чхенкели. «Разумеется, мы все время об этом хлопочем». – «А какие ваши намерения? т. е. для чего вам собственно непременно хочется вернуться в Россию в такое тяжелое время? Вас же здесь не беспокоят». Чхенкели горячо объясняет свои намерения – использовать курс на либерализм в России, усилить влияние партии и рабочих.