При таком обнаружившемся бессилии правительства⁴⁶⁹, прибывший через Германию Ленин мог уже с большой уверенностью повторить в Петербурге слова, сказанные им в Стокгольме (по крайней мере, они были приписаны ему): «над Чхеидзе он легко возьмет верх». Чхеидзе и Скобелев от имени Исп. Ком. формально приветствовали германского «путешественника» (надо сказать довольно холодно) при торжественной встрече, искусно инсценированной ему единомышленниками на финляндском вокзале. Если первое же слово Ленина в свободной России, произнесенное в царских комнатах на вокзале и закончившееся призывом к социальной революции, смутило его приверженцев; если на другой день на объединенном собрании социал-демократов речь кандидата на «пустовавший 30 лет трон анархиста Бакунина», которая призывала сбросить «старое белье» прогнившей социал-демократии, заменить его коммунистическим одеянием и избавить страну от войны, встречалась свистом и шумом значительной части собравшихся; если речь эта казалась «бредом сумасшедшего» и «галиматьей», если меньшевистская «Рабочая Газета» сочла своим долгом предупредить о той «опасности с левого фланга», которая появилась с момента приезда Ленина, то совершенно неожиданным и странным оказался реальный отклик на приезд Ленина в официозе «злонамеренного» министра иностран. дел – «Речь» чуть ли не готова была признать фактором положительным выступление на арене борьбы наряду с Плехановым такого «общепризнанного главы социалистических партий», каким являлся Ленин… О пломбированном вагоне» как то все забыли. И, быть может, один только Плеханов заговорил о чести в связи с почти одновременным сообщением о гибели на английском пароходе, потопленном германской подводной лодкой, эмигрантов – латыша Янсона и шлиссельбуржца Карповича: «говорят, – писал Плеханов в «Единстве» 7 апреля, – что, узнав о гибели русских эмигрантов, Вера Фигнер сказала: «теперь нашим изгнанникам есть только два пути для возвращения в Россию – через Германию или через смерть». Карпович и Янсон попытались проникнуть через смерть. Иначе и поступить не могли эти люди чести». Иное впечатление на первых норах получилось за границей: телеграфное сообщение из Парижа передавало, что «неблаговидный поступок» Ленина вызвал в эмигрантских «оборонческих» кругах (группы «Призыва») «неописуемое негодование» – очевидно, там вернее оценивалась подоплека и роковое значение «пломбированного вагона».

Но безразличие, проявленное общественностью в Петербурге к «ошибочному» шагу первой партии эмигрантов, прибывших по немецкому маршруту, сыграло свою роль. Суханов совершенно прав, когда утверждает в «Записках», что Исп. Ком. Совета Р.С.Д. в сущности молчаливо покрыл своим авторитетом «запломбированный вагон» – бернские оппозиционеры во главе с Мартовым сочли для себя теперь нравственно возможным пойти по проторенному Лениным пути для того, чтобы противодействовать «заговору либеральной» контрреволюции и осуществить свое «священное право» в решительный момент быть «в революционных рядах». За ними потекли и другие, хотя в Берне уже получилась телеграмма мин. ин. дел, уведомлявшая эмигрантский комитет, что правительство считает невозможным «проезд через Германию в обмен на немецких интернированных граждан» и что им приняты все меры к пропуску через союзнические страны эмигрантов «без различия политических взглядов». Приезд новых эмигрантов вызывал лишь повторные «гримасы», по выражению Суханова. Бюро Исп. Ком. вновь официально приветствовало и Мартова, и Аксельрода, и других интернационалистов, проехавших через Германию. Один Плеханов в «Единстве» 16 мая напечатал «вынужденное заявление» по поводу того, что в редакцию заходят эмигранты, вернувшиеся на родину через Германию: «пусть извинят меня эти товарищи, но я откровенно говорю, что встреча с ними является для меня нравственно невозможной»⁴⁷⁰.

Большевистский историк Покровский, писавший до «полупризнаний» немецких генералов, на основании статистики пытался опровергнуть легенду о том, что «запломбированный вагон» был маневром «коварного врага». Блокада была прорвана вовсе не для одних «циммервальдцев»… – «через германскую брешь хлынул общеэмигрантский поток, мы имеем этому доказательство в таком для данного случая надежнейшей документе, как имеющееся в деле восстания 3–5 июля сообщение английской контрразведки»: «5 июня было сообщено из Берна, – говорится здесь, – что более 500 русских эмигрантов уехало через Германию. Из них около 50 пацифистов, около 400 – социалисты, которые поддерживают временное правительство и войну, а остальные соскучившиеся по родине русские». «На одного «большевика» немцы перевозили 8 антибольшевиков, нужно очень презирать этих последних, чтобы не считать такой пропорции достаточно гарантирующей от отравлении «революции» большевистским ядом». Рассуждения Покровского довольно беспочвенны, ибо надо было бы быть слишком наивным дли того, чтобы пропускать через Германию только своих «агентов». Недаром и сам Ленин заботился о том, чтобы первые десять «путешественников» не оказались слишком изолированы. Но «бомба с ядовитыми газами», как назвал ген. Гофман ленинскую поездку (Троцкий и здесь не оригинален в своих острых словечках!), была сильна не своей начинкой из утопического «бреда» ленинцев, пытавшихся лозунги борьбы за мир превратить в «пролетарскую революцию», не количеством этих пущенных в Россию агитаторов, а прослойкой из золотого металла, в виде немецких денег. От них зависела и сила взрыва, который должна была произвести бомба. Этот взрывчатый груз в значительной степени был ввезен на пожертвования, собранные передовой русской общественностью, и на средства, отпущенные Революционный Правительством. Такова была гримаса кривого зеркала истории.

–

Еще не утвердившись в петербургской цитадели большевиков – в столь прославленном особняке Кшесинской, Ленин незамедлительно повел свою максималистическую агитацию – и против войны и за социальную революцию. В первые дни он был, однако, настолько изолирован в рядах даже собственной партии, что, по словам Колонтай, создалась частушка: что там Ленин ни болтай, с ним согласна только Колонтай.

Безоговорочное осуждение антивоенных лозунгов новоявленного борца из «пломбированного вагона» резче всего раздалось в ответственных кругах Совета Солдатских Депутатов. Считая дезорганизаторскую пропаганду ленинцев, прикрывающуюся «революционным, даже соц.-дем. флагом», не менее «вредной всякой иной контрреволюционной пропаганды справа», она требовала от Исполнительного Комитета решительных мер противодействия и организации «планомерной контрагитации в печати и особенно в воинских частях». Резолюция 16 апреля, правда, оговаривала «невозможность принимать репрессивные меры против пропаганды, пока она остается лишь пропагандой». Другого постановления орган революционной демократии, пожалуй, и не мог вынести, но как реагировал орган власти? – в его распоряжении уже были данные о том специфическом пацифизме, который оплетал интернационалистическую миссию прибывших из-за границы эмигрантов-пораженцев: по крайней мере Платтен, сопровождавший по территории Германии «пломбированный вагон», не был пропущен в Россию по тем мотивам, что оказал дружескую услугу враждебному правительству.

Временное Правительство отнеслось в сущности довольно безразлично к тому, что происходило. Своеобразное объяснение этому безразличию дал в своих воспоминаниях бывший управляющий делами правительства. По словам Набокова, министр ин. дел «не проявил решительного, ультимативного противодействии пропуску и пределы России пассажиров знаменитого «запломбированного вагона», потому что не знал, какую благоприятную почву найдут в русской армии те ядовитые семена, которые с первых же дней столь открыто в ней сеют безответственные агитаторы». «Надо сказать, – продолжает мемуарист, – что по отношению к этим пассажирам у Вр. Правительства были самые глубокие иллюзии. Думали, что уже сам по себе факт «импорта» Ленина и Ко германцами, должен будет абсолютно дискредитировать их в глазах общественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их пропаганды». Этому самовнушению содействовали отчасти и представители Совета, высказывавшиеся в таком же духе в контактной комиссии при Правительстве. Суханов вспоминает, как еще 4 апреля Скобелев, повествуя о «бредовых идеях» Ленина, называл последнего «совершенно отпетым человеком, стоящим вне движения». Суханов присоединялся к подобной оценке и успокаивал, в свою очередь, членов Правительства, указывая на то, что Ленин «в настоящем его виде до такой степени ни для кого не приемлем, что сейчас он совершенно не опасен»⁴⁷¹.