Я чувствовал за собою глаза горцев. Шагов не было слышно: они не двигались с места.

Лошадь ровным, спокойным шагом подвигалась вперед. Я протянул руку к далекой белой тени: чем ближе, тем светлее становилась ее прозрачность и наконец легла ярким, твердым лунным бликом на заснеговелый расщеп бурями надломленой вершины.

Сзади топтал бег нагонявших меня горцев. Веселым посвистом подгонял Гассан иноходца.

Снова зазмеился между обвалами путь.

Притомленные переходом, мы все молчали. Тропа становилась все круче. И от толчков подъема жаловались и ныли натруженные мышцы.

— Таксыр! Опять недоброе место! — отрывисто говорит, нагоняя, Гассан. — Что-то ложится мне на плечи, невидимое и тяжелое, таксыр.

— Не оглядывайся, — смеюсь, — Гассан-бай! Это переход, что остался за нами, наваливается на спину. Разве ты раньше не уставал никогда?

— То другая была усталость, таксыр. Вот и проводники говорят: «Нечисто место. Пусть тура-шамол снова протянет руку!»

— И ты туда же! Постыдись, смотри: камни над тобою смеются!

И только сказал — вправду блеснули над камнем — смешливым оскалом — желтые зубы.

Лошадь шарахнулась. Гассан вскрикнул. Прямо перед нами на зубчатом камне кивала, дергалась маленькая живая голова.

Низкий безбровый лоб. Тусклые узкие зрачки шмыгают мышью. Остро жмутся к приплюснутому носу, напрягая шершавую кожу, скулы. И тянется, раскрывая черно-желтые искривленные зубы, сухая, без крови, губа над судорогой запрокинутым назад, пустым трясущимся подбородком. А под ним — постаментом — синеет при луне перерытый морщинами, дрожащий напруженностью толстых жил отвратительный кожаный мешок.

Секунду мы смотрели в глаза друг другу. Затем — голова стала быстро отделяться от камня. Взгорбились сутулые, острым углом вверх втянутые плечи; костлявые, длинные, как у горбуна, руки взметнулись, хватаясь за утес. И, одним прыжком коротких разлапых ног, сбросился на тропу, загораживая дорогу, зобатый карлик.

— Именем Аллаха! Не трогай его, таксыр! И не дыши в его сторону. Только огня боится его отрава!

Зобатый продолжал улыбаться. Горцы крикнули ему несколько слов. Он мотнул зобом — и в глазах, на краткое мгновение, сверкнула мысль.

Опять заговорили Мелчи. В быстром потоке слов различил я: колдун, женщина, вихрь. Зобатый отвечал тонким, в конце каждой фразы присвистывающим голосом. Я мог теперь хорошо рассмотреть его: он был одет, как и наши дарвазцы, в темную самотканую куртку, белые шаровары, узорные шерстяные добротные чулки и мукки. Голова была не покрыта: острая, клином назад, сдавленная в висках, покрытая редкими белесыми волосами.

По звуку голоса — он возражал. Изредка он взглядывал на меня, с трудом отгибая голову. Зоб свисал почти до пояса, огромный сосудистый зоб — на глаз не менее полутора метров от уха до уха.

— Он издевается над нами, карла! — злобно и опасливо шепчет напряженно следящий за разговором Гассан. — Мелчи сказали, как ты снял заклятье на дороге, — он смеется. Говорит: никогда не видал чудес, хотя живу три чужих века. Пусть фаранги покажет чудо, иначе я его дальше не пущу.

— На походе я не спрашиваю ничьего позволения: вот что должны были сказать ему Мелчи, а не врать всякий вздор! Дай дорогу, ванжец, если зоб не высосал тебе мозг до последней корки.

— Так нельзя говорить с зобатыми, таксыр! Взгляни ему в глаза: по глазам узнаешь человека и упыря.

— По глазам и разговор с ним: у него нетверд разум. Едем. Тропа видна и без провожатого.

Я ударил нагайкой коня. Зобатый посторонился: левое стремя чуть не коснулось зоба. Костлявая рука скользнула по ремню повода. Придержавшись, ванжец круто повернулся, броском опередил коня и ушел вперед, упруго прыгая по камням. Зоб он закинул на правое плечо.

— Что будем делать? — бормочет, догоняя меня, Гассан. — Мелчи говорят: здесь — весь народ такой: все зобатые. Их царство. Страх какой… не поверить! Коснешься — не миновать заразы, таксыр. И злые они, карлы: убьют множеством.

Уже спустилась ночь, лунный диск полузаволокло тучами, стало темно, неприютно. Зобатый — скользящим широким шагом — шел впереди, оглядываясь на нас. Я следил по светящемуся кругу компаса: мы заворачивали все круче к югу: S. O. S… S. O… S… Если карта не лжет, мы идем правильно.

Внезапно блеснули огни. Много. Но отсветы их не ложились на скалы, а тянулись вверх, к тучам: не так, как светят на дорогу окна сакль.

— Кишлак?

Мелч-Им покачал головой:

— На этой тропе, я слышал, нет кишлаков, таксыр. Да и зачем им быть: разве на этом камне прорастет хоть былинка?

Действительно мертвенны были ночные скаты: и темны какою-то особенной темью. Я провел рукой по выступу — и снял ее черной.

Огни стали ближе. Явственно уже можно было различить конусами подымавшиеся округлые груды камней; их жерла метали вверх огневые кровавые отблески. Вкруг них, в полутьме, мелькали зыбкие сутулые низкие тени, мерно раскачивая огромные отвислые зобы. Там и тут взблескивали, попадая в полосу огня, длинные — в три человеческих роста — железные багры и кривые лопаты.

Бежавший перед нами зобатый хрипло и пронзительно свистнул. Движение теней остановилось. Мы видели, как зобатые, сбегаясь, сомкнулись стеной у клокотавших огнем каменных кладок.

Мелчи подошли первыми. Разговор был недолог. От толпы отделился один, с головою, повязанной алым лоскутом, и окладистой, не в пример другим, бородою над упругим и легким, показавшимся мне подтянутым зобом; знаком он предложил сойти с седла. Вслед за ним мы прошли в низкую и большую, толстым бревенчатым накатом прикрытую саклю. При слабом свете мигающей сальной свечи мы увидели: сакля вся завалена лемехами, топорами, заступами, серпами — свежего, яркого, только что отвоеванного от руды железа. У внутренней стены белели на рваном паласе серебряные тяжелые слитки.

Внесли факелы. Истинно, карлами казались бледно-смуглые, приземистые, длиннорукие, низкорослые ванжцы, растаскивавшие, потряхивая зобами, груды кованого железа, чтобы расчистить нам место для ночлега. Старшина — тот, с красным лоскутом, — следил за работой. Когда на очистившемся наконец полу, утоптанном, глиняном, твердом, как камень, Гассан раскинул, бормоча заклятья от злого глаза, мою бурку, зобатые столпились вокруг нас — меня, Гассана и троих Мелчей. Старшина хриплым вздрагивающим голосом спросил:

— Зачем пришел к нашему железу, фаранги?

— Я перешагнул через ваше железо, карлики, — отвечал я, опускаясь на бурку. — Мой путь — на Заповедную Тропу.

Зобы качнулись. Шепот прошелестел по рядам.

— Фаранги пройдет мимо, закрыв глаза на серебро, железо и уголь? — В голосе звучало недоверие.

— Воин на походе не закрывает глаз. Заповедная Тропа — путь борьбы, не мира.

— Открытый глаз ведет счет и расчет, — возразил старшина. — Память чертит знаки. Опасен счет и чертеж в горах: к бадахшанцам (соседи мы) приезжали двое с беловолосыми лицами и трубками из желтой меди. Они кололи камни, мерили и писали. На четвертый день бадахшанцы закопали их в канаве.

— Моя судьба иная, люди Ванжа! — засмеялся я. — Но смотреть мне в рудниках ваших нечего: что здесь есть, чего бы я уже не знал?

— Ты знаешь, как мы раскрываем горы, как мы льем железо, таксыр?

Я поднял руку.

— Сядьте. Гассан, согрей воды для чая. Я расскажу вам, как вы работаете и как у меня на родине работают железо.

Зобатые, теснясь, сжали круг. В двери, тихо ступая, заходили новые и новые люди. Они громоздились на кучи железа, глухо скрежетавшие под их ногами.

По каменным кладкам, виденным мною, нетрудно было установить порядок выплавки железа: он один у всех первобытных народов. По мере того, как я говорил, все чаще гулом перекатывались по толпе возгласы одобрения. А когда я стал рассказывать о Путиловском нашем заводе, о бессемеровании стали; о том, как человек — одним нажимом легким на рычаг — опрокидывает гигантскую реторту, выливая сотни пудов расплавленного металла; как летят от огненного водопада шлаки, разбиваясь о высокую стену; как застывает покорный человеческой руке стальной поток, — затаив дыхание следили за рассказом горцы.