— Ответил бы, как сын — отцу: я послушен твоей воле — когда ты приказываешь «вперед».

Бек улыбнулся — доброй старческой своей улыбкой.

— Разве так отвечают у тебя на родине почтительные сыновья? Пусть будет так! Я рад был бы видеть тебя еще долго гостем — ты молодишь мою старую крепость. Но если уже ты решил идти — послушайся моего совета: не откладывай.

Он помолчал и добавил:

— Фирман эмира, что предъявил мне твой джевачи, говорит ясно: открыть фаранги всякий путь, какой он пожелает! Правда, светлейший — да будет над ним милость Аллаха — не знал, конечно, какой путь ты выберешь: на такой путь — не дал бы фирмана повелитель. Прав Джафар, когда он отказывается следовать за тобой. Но в фирмане нет оговорок: он говорит твердо; и не дать тебе проводников и коней до Язгулона — я не могу… Но не в моей власти отвести от тебя Хранителей. Их право — не дать тебе ступить на Тропу, которую охраняет их род со времен Искандера. Этого права не может отнять у них никакой фирман: оно дано им Заветом. Ты молод и смел, но ты один, их — двенадцать.

— Как дивов в сказке о Пери и Искандере…

— Смейся, смейся… Поверь, они недаром носят на плече коготь грифа. Они когтисты — крэн-и-лонги! И они знают горы, как никто из моих проводников. Вот почему я и говорю: поторопись отъездом.

— Но если они все равно не дадут дороги… какая разница — часом раньше, часом позже придется нам сменить удар на удар?

— Обычай рода таков, — тихо сказал бек, — три дня должны провести крэн-и-лонги у трупа Джилги. Он умер темной смертью: мне говорили — при нем не нашли прадедовского ножа, который носил он как старший из Хранителей. Утес, на который лег его труп, затаил тайну. Но умершие темной смертью — во власти духов темноты — они придут за Джилгой: их путь — сквозь его мертвое тело. А потому три дня и три ночи будут держать стражу у тела Джилги крэн-и-лонги, отгоняя духов; на четвертый день Джилга будет уже далеко — духам не угнаться. Тверд обычай родовой охраны. Три дня ни один из крэн-и-лонгов не отлучится из Кала-и-Хумба.

— И ты хочешь, чтобы за это время и я оказался далеко? Чтобы крэн-и-лонгам было не угнаться за мною?

— Нет позора уйти от неравного боя! — поднял на меня внезапно заблестевшие глаза старик. — Что пользы, если прольется еще кровь…

— Ты прав, таксыр. Наутро мы будем в седлах.

Бек ласково положил мне на рукав пухлую морщинистую руку.

— Я старик. Я хорошо вижу твой полет, орленок. Когда будешь далеко — расскажи, под вечер жизни, своим орлятам — о старом кала-и-хумбском беке.

Я дал слово: и вот — держу его…

Мы ушли с праздника, не досмотрев хороводов, что водили горцы во дворе, вокруг высоких дымных костров. Надо было собраться, распределить вещи: что на север — с Жоржем, что в легких вьюках — со мною; надо было точнее рассчитать, во сколько дней успеет северным путем выйти к Бардобе Жорж, чтобы нам не разминуться на Алае. Но едва мы наклонились над картой, вошел встревоженный Гассан.

— Таксыр, тебя хочет видеть какой-то старик: он говорит — от имени крэн-и-лонгов.

Жорж тихо свистнул и осведомился, снимая со стены винтовку:

— Он один?

— Один и без оружия. И стар он, тура-Джорджа, как бабушка Саллаэддина. Но все же поберегись, таксыр: страшное рассказывают здесь об этих крэн-и-лонгах.

— Ладно. Зови!

Вошел плечистый, коренастый старик — в синей чалме, с когтем грифа на правом плече. Сильный еще, хотя прозеленью подернуло седину бороды у висков и по закраинам подбородка. Он не был на байге — это лицо я бы запомнил.

Гассан, за его спиной, прислонился к притолоке, весь подобравшись, как тигр на прыжке.

— Отошли людей, — сказал горец отрывисто и глухо. — Мой разговор с тобой — глаз в глаз.

— Товарищ не понимает по-таджикски. И у меня нет тайны, которую я хоронил бы от людского слуха, как вор.

— Мой разговор — от меня к тебе, а не по всему базару, — упрямо повторил старик. — Отошли людей. Или ты боишься?

— Не тебя ли, Хранитель Тропы?

— Отошли людей. При них я не вымолвлю слова.

Я пожал плечами.

— Жорж, Гассан (я нарочно продолжал говорить по-таджикски), оставьте нас, пожалуйста; этому человеку надо сказать слово, стыдящееся людского слуха…

Жорж поколебался, но все же неохотно направился к выходу, захватив винтовку.

— Мы будем здесь за дверью. Если что — свистни…

За ним вышел Гассан. Проводив их глазами, крэн-и-лонг выпрямил резким движением плечи и вплотную подошел ко мне. Он спросил, пристально глядя в глаза, медленно, слог за слогом:

— Как умер Джилга?

— Как вор и трус.

Горец вздрогнул и вобрал голову в плечи, как от удара хлыста. Седые густые брови сдвинулись, глубоко врезав морщины в крутой лоб.

— Что ты сказал, фаранги?

Голос как шипение змеи.

— Как вор и трус, — повторил я, наклоняясь вперед, к нему. — Он заманил меня, безоружного; он думал зарезать меня, как барана на задворках. Видно, смотреть в лицо — не в обычае Хранителей. Но я — посмотрел ему в лицо.

Горец улыбнулся — странной, жесткой улыбкой.

— Джилга вор, потому что заманил тебя безоружного? Разве есть закон для убийства у вас там, в стране западных чудес? Джилга исполнил свой долг. Разве ты не хотел ступить на Тропу, хранить которую он поставлен?

— Кем?

Старик поднял обе руки вверх — движением молитвы.

Я засмеялся:

— Аллахом?

Крэн-и-лонг покачал головой:

— Все живое бросает за собою т е н ь. Аллах — лишь т е н ь Солнца на небе.

— Кто слышал приказ Солнца охранять Тропу?

— Наши деды, фаранги. От них приняли мы приказ.

— Приказ, переданный мертвецами, — мертв: спроси Джилгу. Я ж и в. Хранитель Тропы! И м о й приказ — дайте дорогу.

— Приказы дает сильный. Солнце сильнее тебя!

— Разве раб бывает сильнее свободного?

Старик улыбнулся — растерянно и злобно.

— Ты начал рыком тигра, а кончаешь — как стонет ишак. Мы служим Солнцу за родом род: ты хочешь уверить меня, что мы дали клятву на верность — рабу?

— А разве его путь не предписан? Разве не выходит оно в назначенные ему сроки, как поденщик на работу, и не смеет сойти с пути раньше положенного срока? А мне — свободен путь — и в ночь и в день, — с запада на восток и с востока на запад.

— Подставь голову под его луч, — крикнул, задыхаясь, крэн-и-лонг, — он расколет тебе череп!

— Он колет тыквы! Ты видел наши белые шлемы? Чтобы отбить луч — довольно тоненькой корки, которую пробьет гвоздем трехлетний ребенок. Мы давно рукою ловим силу твоего солнца: так не пугай же меня ею, старик! Скажи лучше просто — чего тебе здесь нужно?

Горец погладил бороду и, сгорбив плечи, засунул руки за пояс.

— Ты прав, фаранги. Нелепо нам спорить о Солнце. Мы — крови разной, разных родов. Мы — Хранители, ты — Нарушитель! Где жив один — умирает другой. Наша беседа — на лезвие ножа.

— Так зачем ты пришел? — пожал я плечами. — Джилга уже говорил со мною.

— Закон Хранителей! — торжественно ответил старик, протянув ко мне руку. — Слушай. Мы не знаем мести, но и пощады не знаем. Если ты повернешь на север — я, старейший из крэн-и-лонгов, поддержу твое стремя, хотя я и отец Джилги. Мы охраним твой путь. Но если ты потопчешь закон, наложивший заповедь на Тропу, помни, Нарушитель: ты — один, нас, Хранителей, много!

— Все? Ты больше ничего не придумал?

— В твоем слове — вес твоей судьбы, — произнес он медленно, как заклятье. — Ты бросил его на чашу: Джилга — к небу, ты — к земле. Ты сам выбрал.

Он повернулся к двери, но остановился снова:

— Ты взял нож рода. Я хотел было просить, чтобы ты отдал его нам. Но теперь — вот ножны! Мы возьмем их у тебя вместе с ножом крэн-и-лонгов.

Он бросил на стол пустые чеканные ножны и вышел, не обернувшись.

— О чем был разговор? — торопливо спросил Жорж, распахивая двери.

— Пустое. Расспрашивал, как упал Джилга, не мучился ли перед смертью. Это — отец Джилги. Дряхлый и глупый старик.