«Арз бар — жалоба есть».

В одном только наше «обращение к администрации» — как шутливо назвал Жорж — имело непредвиденные нами последствия. Три дня спустя после того, как мы начали свой обход, джевачи, взволнованный и польщенный, предупредил нас о предстоящем — нынче вечером — посещении Белого князя.

До тех пор мы видали его только на парадных обедах — у бека, старшины города, старшего казия. Слышали о нем много: разговор о нем — на всех перекрестках. Почтительный — до благоговения. По тому, что мы слышали, — решили: ханжа. Интереса к нему у нас не было. Разговоры с ним при встречах не шли дальше этикетных.

Приехал он, как предупредил, к вечеру — в том же серебряном парчовом халате, на том же белом коне. «Иным, — говорит джевачи, — его не видели люди». С ним — большая свита, привезшая роскошный дастархан: вечером сегодня он угощает лично.

После первых приветствий, удобно раскинувшись на подушках, он знаком отослал слуг и наклонился ко мне приветно.

— Предание о Шакыке Балхском: когда он скрыл свой монашеский чин под княжеским нарядом — три дня соблюдал он княжеский вид, но на четвертый забыл умыть руки и тем обнаружил свое дервишество. Ты тоже вскрыл себя на четвертый день, о, государь мой вихрь.

— Я не понимаю тебя, Ахметулла!

Белый князь укоризненно погрозил пальцем.

— Разве ты не присутствуешь — с четвертого дня твоего бытия в Бальджуане — на суде и не говоришь с нашими сборщиками податей и выборными базара?

— Ну так что же?

— Вопрос правления закрыт дервишу, певцу или писателю ученой книги. Ты пришел к нам, как юродивый, ибо — мерить головы и руки погонщикам ослов юродство: кто не согласится с этим? Но — по стати узнается князь. Я узнал тебя с первой встречи. Ты скрывался, — я ждал. Ты открыл себя, сев по правую руку судьи. Доподлинно: вопрос правления — твой вопрос. И выбор твой правилен: в Бальджуане есть чему поучиться правителю.

— Ты ошибся, таксыр, я не правитель и никогда им не буду.

— Судьба человека не в мыслях его, но в крови. Ты спрашивал казия: спроси меня — я отвечу тебе открыто, без утайки, как князю князь.

— Я сказал уже, таксыр: это не мой титул… и не моя честь.

— О чем спорить, — мягко пожал плечами Ахметулла. — Спрашивай, я отвечаю.

Молча я отвернулся. Вступил Жорж.

— Раз уж об этом зашел разговор, — сказал он, сухо глядя на Ахметуллу сквозь очки, — вопрос наш может быть формулирован так: исчисление доходов и расходов здешних туземцев показывает, что им живется не легче, чем в остальной Бухаре. О том же говорит здешний закон; но в них мы замечаем довольство, которого не видели мы в других владениях эмира. Какова причина?

Ахметулла через плечо бегло посмотрел на Жоржа и обратился ко мне:

— Вопрос поставлен тобою верно. И о причинах я скажу тебе со всею открытостью, хотя ты и спрашиваешь о тайнах правления.

…Положение нашего народа то же, что в остальной Бухаре. Это так, и не может быть иначе, — ибо здесь, как и во всей остальной Бухаре, он выполняет призвание народа: быть подножием власти.

…Но мы утверждаем подножие это не так, как другие беки. Рахметулла гиссарский забивает зинданы осужденными; плети его палачей каждый день работают на регистане, утеряя счет преданным казни. Спору нет: железной рукой держит он власть, и власть эту никто не вырвет. Но излишен напряжением этот путь. Наш путь легче. Мы бьем разумом, а не плетью.

…Дворец беков бальджуанских — на твердом, на древнем устое: мы — родовичи. Мысли нет у бальджуанцев о возможности смены бекского рода: в этом утверждаем мы их каждодневно — и проповедью мулл, и беседами в чой-ханэ, и на базаре наших бекских людей. Ты знаешь: бог имеет ангелов, бек — сыщиков: глаза и уши; мы прибавили к ним рот. Наши люди не только слушают, но и говорят. Это пригодится тебе — запомни.

…В безграничной на жизнь и смерть власти нашей — до последнего уверен народ. Во всех школах, на колоннах наших мечетей увидишь ты надписание мудрейшего слова Хасана-эль-Басри:

«Неискренен в молитве своей тот, кто не сносит терпеливо ударов своего владыки».

…Изречение это знает в Бальджуане каждый ребенок. Если бы я приказал четвертовать на площади достойнейшего из стариков Бальджуана, никто не усомнился бы ни в праве моем, ни в правде моей. И каждый, кого я ударю плетью по лицу, — примет это как должное.

…Но мы не бьем плетью по лицу. А существо холопа — каким другим именем можешь ты назвать толпящийся на базарах и воняющий на пашнях народ? — таково. Если ты, имея право ударить по лицу плетью, — ударишь только по плечам, он сочтет себя отмеченным милостью; а если ты ударишь его просто рукой, — он скажет: хвала облагороженным! Он будет счастлив, таксыр. Ты видел сам. Ибо вся тайна довольства Бальджуана — в одном: без нужды мы не бьем плетью по лицу. Наша рука тяжела, — она тяжелее, если хочешь, руки Рахметуллы, ибо он человек без рода, без завтрашнего дня, грабит, где удастся; мы же накопляем со всех, и каждый день. Но холопы не чувствуют этого, потому что их кожа не изрезана плетью и при встрече я кланяюсь приветно — я, Белый князь в серебряной парче. Я даже разговариваю с ними, Аллах мне свидетель, проезжая по улице, когда на пути моем скопление этих грязнейших людей. И они горды собою и бекским родом Бальджуана… Зачем им знать, что, прикоснувшись к ним, я трижды омываю руки благовониями и окуриваю их аравийской смолой?

…И больше того. Когда мы решаем ввести новый налог или отобрать в свое владение новое угодье, — я никогда не бросаю им приказа в лицо. Нет: я созываю стариков и говорю: «Вот наше м н е н и е о налоге или угодьях. Не правда ли, и в ы д у м а е т е т а к?» И смотрю им в глаза пристально. И они отвечают согласно: «Воистину — так». А наутро они важничают по всему базару: мы решили, и бек приказал. И славят благость решения, хотя бы оно удваивало их десятину. Истинно говорю: мудрость правителя: поласкай ишаку грязную морду — он будет радостно подбирать по канавам отбросы и почитать за счастье возложенную на него кладь.

— Я вижу, — сверкнул очками Жорж, — на пользу бекам пошло сказание о превращении ишака в тигра. Но уподобление неправильно. И, поскольку рука ваша тяжела (ты сам говоришь об этом), народ осознает в один прекрасный день действительную цену своего довольства. И вспомнит, что, по сказанию (в этом оно верно), тигр создан самим человеком.

— И дальше что? — презрительно сказал, сквозь зубы, Ахметулла.

— Народ восстанет.

— Если ты читал книги, — усмехнулся жесткой усмешкой бальджуанец, — тебе ведома судьба восстаний рабов. Они обречены. Но здешние рабы не восстанут. Сказание, о котором ты упомянул, сочиненное нашими дедами, — недаром установило тигровый запрет. В нем — великая правда. При покорности тигр берет только то, что захочет. Но если восстать, если убить хоть одного тигра, — остальные будут не только взимать подобающую им дань, но и мстить. И поскольку народ знает, что бек и знать не в одном Бальджуане, как не в одном Бугае водятся тигры, ему, поверь, ясно, что тигровый закон — закон вечный. Ибо для того, чтобы стряхнуть этот тигровый закон — закон нашей власти — власти тех, кто не грязною работой живет, но данью, — мог бы быть только один путь.

— Перебить всех тигров!

— Ты сказал, тура-шамол! — спокойно кивнул головой Белый князь. — Именно, без остатка, в с е х. Но безумие такой мысли очевидно: народ отгонит такую мысль сам: на это у него хватит природного разума: в таких пределах — рассуждает и ишак. Пусть тигр создан человеком. Но, воистину (и в этом глубокая мудрость дедовского предания о тигре), то, что человек создал, над тем не волен уже и сам бог.

— А ты веришь в бога, таксыр?

Ахметулла сузил зрачки.

— Спроси об этом муллу главной мечети. А сам о себе я скажу — словами арабской песни… ты ведь разумеешь по-арабски, таксыр?.. Но поскольку от дел правления мы перешли к вопросам духовным (он хлопнул в ладоши — в тотчас распахнувшуюся дверь вошла челядь), — уместно продолжить беседу за трапезой.