— Что же, так и не пытались бальджуанцы сбросить наложенную на них тигрью власть? — негодующе вскинул глаза на рассказчика Гассан. — Разве перевелись джигиты в Бальджуане?
— Пытались, — потупясь отвечал посумрачневший сразу караул-беги. — Ходили в камыши — и одиночным боем и всею ордой. Нет пользы. Убьют одного тигра — на место его десять других. И новые эти уже не на одно пропитание свое берут скота сколько надо, а мстят: после большой — деды помнят — охоты (четырех тигров убили) вовсе не стало житья в Бальджуане: резали тигры, что ни день, и людей и скот. Загрызут, бросят: на посмех. Горе чистое. Ушли тогда на богомолье старики, и сказал им, на паломничестве их, великий святой, из потомков самого Алия: «Вами самими сотворен тигр; но над тем, что сотворил человек, не властен уже и бог». С тем и вернулись. Посудили — и решили: перенести город выше по реке, где камышей нет.
— А это что же… Там, на Бугае?
— Бугая здесь не было, — таинственно зашептал бальджуанец, — когда сюда переносили город. Чудом взросли камыши: в первую же ночь перетянулись вверх по реке со старого своего места; так островом и плыли, в перебой волне. А с камышами — тигры. Смирился Бальджуан, дал всем городом клятву: не бить тигров, что бы ни было. Оповестили о клятве этой по всем камышам, — хотя из шести бирючей, посланных к тиграм, съели они четырех: не верили еще, в те дни, бальджуанцам. С тех пор — слово держим. И жить стало легче. Тигров здесь, в камышах, сила! Но берут скот честно — для пищи только, без надругания, и то, когда не попадется добыча в камышах. А мы здешнего зверя не трогаем, весь отдан тигру. И потому не тяжела ныне Бальджуану тигровая подать.
— А людей все же режут? — осведомился Жорж.
— Бывает, конечно, — почти шепотом ответил караул-беги, беспокойно оглядываясь за реку, на синюю стену Бугая, словно могли его услышать и обидеться тигры. — Но редко: больше коров берут да коней, баранов меньше любят — мелок баран и шерсть густая, щекотит рот. В прошлый базар — вошел тигр в город, в самый: дворы пустые были, все на площадь ушли. Набрел на старуху — с детьми дома оставалась — унес в камыши.
Посмеялись вкусу тигра. Гассан говорит:
— Копченую говядину любил, наверное, господин тигр!
От костров окликнули караул-беги: он вышел. Стало уже совсем темно.
— Бальджуанцы не охотники, потому что они народ робкий, — пренебрежительно говорит джевачи. — Сказание, что он рассказывал вам, придумано ими в оправдание своей робости. И Соудж их был — если правду сказать — не богатырь, но пьяница: и посейчас, потайно, пьют в Бальджуане вино, на стыд правоверию. И кто поверит, чтобы ишака, хотя бы при помощи святого Алия — да пребудет с ним Аллах, — можно было обратить в тигра — пусть даже нагайкою. Порукою мне Мухаммад: сколько ни бей ишака, он останется ишаком.
— Значит, гиссарцы — ишаки! — поднял голову Гассан — он укладывал в юрте снятые с коней седла и куржумы. — Сколько их ни бьет Рахметулла, они не становятся тиграми. Или святой Алий за Рахметуллу? Ты как думаешь своею длинной бородой, Салла?
Саллаэддин только сплюнул.
— На самом же деле, — продолжал джевачи, неодобрительно смерив взглядом Гассана, — тигр произошел, как известно, не от ишака, а от человека.
— От человека? Ну, мы слушаем, Джафар-бей!
— Было так, — степенно начал бухарец, сматывая на руку свисавшие из-за пояса четки. — Сказание верное: не от живых людей — от подлинной книги. Был на Иране сильный князь — палавон-богатырь, не знавший соперников в поединке: подобный Рустему. Повоевал все окрестные царства, всех — сколько ни было знаменитых бойцов в крае — поубивал. И возгордился сердцем. Не человеком, говорит, мне быть, но дивом. Сказал — сделал. Поехал в восточные горы, за дивью заставу, заколол на дикой скале любимого боевого коня: не скакать мне отныне — летать дивьим лётом по воздуху. Собрались на конскую боевую кровь дивы, обсели кругом, смотрят — грозят зубом. Не испугался палавон, заявляет: «Хочу стать дивом». — «Если так, — говорят дивы, — подожди, вызовем старшего». Вызвали. Сметнул див косматый конский труп со скалы, сел на крови, говорит: «Рассказывай свои подвиги». Стал рассказывать палавон, когда убил, сколько; известно, каков подвиг палавона: счетом голов ведет он счет делам. Слава! Три дня считал палавон: не кончил. Старший див говорит: «Довольно: завалил ты трупами ущелье до самых ледников. Слава! Но вот чего ты не сказал нам: кровь-то человечью ты пил или нет?» — «Нет, — отвечает палавон, — я человек сильный: не солгу. Не пил». — «Ну, так пойди, выпей. В этом первое отличье человека от дива».
Вернулся в долину палавон, видит: на дороге странник — первый человек, которого встретил он после дивьего ущелья. Худой да изможденный — известно, какие бывают странники. Свалил его палавон одним взмахом на землю, припал над ним на четвереньки, прокусил горло, нахлебался крови. Поднялся, спешит к дивам обратно. «Ты что же так скоро?» — «А что же мне время терять, — бахвалится палавон, — у первого встречного выпил я крови из горла. Разно обличье людское, но кровь ведь у них одна: что у эмира, что у нищего». Переглянулись между собою дивы, говорят: «У, чох якши! Теперь покажи нам, какая твоя сила». — «Да я уже рассказал вам все, все свои подвиги». — «Ну, это что, — отвечает старший. — Нет, ты такое своей силе придумай, чего никто еще до тебя не делал: в этом второе дивье отличье, — у нас каждый — особый по делам, без примера». Стал думать палавон. Три дня думал: что ни придумает, все было: или в сказке, или в песне, или сам видел, — словом, было уже с кем-нибудь на деле. Наконец удумал. «Могу, — говорит, — принести стельную корову в зубах». — «Вот это здорово! — смеются дивы. — А ну, принеси». Побежал палавон, подобрался к ближайшему стаду, сломал спину пастуху — чтобы не мешал, — ухватил за загривок зубами самую толстую корову, перекинул себе на плечо, принес дивам. Опять переглянулись, говорят: «Чох якши — очень хорошо: сила у тебя есть, жалости в тебе нет. Теперь — только третье тебе испытание. Ты на боль терпелив?» Смеется палавон: «Навали на меня ту вон гору — выдержу». — «Нет, — говорит старший, — зачем гору? А вот если тебя плетьми высечь, что ты скажешь?» Пожал плечами палавон. «А мне что? Секите, сделайте одолжение». Стали сечь его дивы плетьми — всю спину исполосовали: черные вздулись полосы на желтой коже: смугл был палавон. Били-били, терпит. «Теперь, — говорит старший, — хлестните его хорошенько по лицу». Ударили — раз, другой: терпит. Били — до того, что глаза закруглились, вся кожа кровяными шрамами взбугрилась: терпит.
«Довольно, — говорит старший. — По трем испытаниям дал ты ответ, и вот теперь тебе наше дивье решенье… Жалости в тебе нет, и кровь человеческую ты выпил, смеясь: так делают и дивы; по этому поступку ты перестал быть человеком, и человеком больше не можешь быть. Но ты дал бить себя плетью, как раб: оттого твой путь от человека не к нам, дивам, — а вниз к зверю. И кровь пил ты по-зверьи: не всякого горла касается дивий зуб. А так как на второе задание наше ты выбрал сам себе задавленную корову и крался ты к ней ползком, — твой жребий собственным твоим решением уже сложен, полосатая спина! Мы дадим тебе клыки и когти дива и дивью шерсть: она прорастает цветом твоей кожи. Это отличье ты заслужил честно. Но лёту тебе не дано: ты будешь бегать по-звериному, пастью к земле, так, как пил ты человеческую кровь: мы, дивы, пьем ее стоя. И будет твое имя — тигр». Так и осталось.
— Опять неудача гиссарцам, — засмеялся Гассан. — Они таскают коров во двор Рахметулле, хотя и не зубами; бьют их плетью — и по спине и по лицу. Это все подходит. Но человечью кровь пьет Рахметулла, а не они: нет, стало быть, полного круга… Видно, так и не стать тиграми гиссарцам… Эге, смотри, что там, у костров, таксыр?
На берегу действительно что-то случилось. Люди, бросив костры, над которыми все еще покачивались тяжелые котлы с шурпою и мясом, опрометью бежали к воде, перекликались тревожно и звонко. Караул-беги, пригнувшись, быстро переступил порог юрты.
