— Да то же, что с хорошим после смерти: запах плохой, а потом черви.

— Э, опять ты нарочно говоришь! Хороший умирает — ничего не бывает; дурной умирает — тень от него остается: джинн! — наставительно говорит Салла. — И теням таким приказ от бога навсегда ходить около того места, где жил, пока не помер. А если кто очень не у своего места умер, далеко идти — тому ходить около кладбища, где похоронен. И как здесь был целый город людей нечестивых — огнепоклонников, Оташ-нараст, которых истребил Искандер, — ты думаешь, тут мало джиннов?

— Да ведь мы с тобою уже столковались, что никакого города тут не было.

— Не было?

— Не было!

Салла сплюнул заложенный за щеку табак.

— Вот тебя ударит джинн, перебьет руку, тогда узнаешь, как не было города.

— Почему меня? А тебя не ударит?

— Меня не ударит, — убежденно отвечает Салла и указывает на талисман, айкали, подвешенный браслетом к правой руке.

— Так чего же ты тогда хлопочешь? — поднимает брови Жорж.

Салла не нашелся: молчит. Мы дружно хохочем: конец спору.

От смеха нашего в бешенство приходит Саллаэддин:

— Ты — так! Так я теперь говорю — накрепко, без спору: нечисто место — есть и джинны и гули-явони.

— И гули-явони?

— И Аждахор! — кричит Салла. — И царь змеиный! И рука у тебя отсохнет!..

Кончает дело Жорж простейшим соображением: провианту во вьюках — лепешек и урюку, с Мачи еще, — не больше как на день хватит; дичи в этих местах нет. Стало быть…

Стало быть, об Искандер-куле вопрос отпадает сам собой: для карантина надо искать другое место — в каком-нибудь маленьком, затерянном в горах кишлаке, в стороне от проезжих путей, поскольку совсем обойтись без людей, по причинам интендантского характера, мы не можем.

Обследовали карту, наметили — Макшеват: на десятиверстке показан самым мелким шрифтом, чуть заметными буквами, стоит на отлете, кругом никаких поселений; от Искандер-куля недалеко, ни в чьих путешествиях не упоминается: наверное, два-три двора, вроде недоброй памяти Паср-оба на Ягнобе.

Решили обосноваться там. А эту ночь провели на том месте, где пристали, у самого берега. Саллу назначили на дежурство: сторожить водяного коня.

С зарею — в путь, по компасу. Десятиверстка наша, как и следовало ожидать, оказалась фантастичной: никакого Макшевата в предуказанном картою месте не оказалось; забились в какую-то непроходимую глушь. Взяли наудачу направление на юго-восток, сквозь арчу, пугая Саллаэддина следами гули-явони; взобрались на отрог какого-то хребта, свернули по гребню, спустились, путаясь по осыпям, поднялись опять, без троп, целиной. Пусто! Внизу — арча на скатах, вверху — ледники, неприступные горные отвалы. Кружим. Под вечер, в ущелье, глубоко за нами, у реки (Искандер-дарья, должно быть) увидели на взгорье мечеть. Ниже — тесно, кучею сбитые сакли. Десятка два, а то и больше: для «мелкого шрифта», что на карте, слишком много. Макшеват ли? Однако стали спускаться. На полугоре попали на проезжую, довольно широкую тропу, в несколько извивов выведшую нас к мечети. Гассан подал клич. Снизу отозвались: сначала собаки, потом люди. Было уже темно, не видно, как мы подъезжали.

Поднялись к нам кучкой: не удивились. Спрашиваем: Макшеват? — Макшеват, подлинно.

Мы остались в мечети. Гассан ножом засек зарубку на деревянной колонке террасы: первый день карантина. Надо считать, а то непременно собьешься: в такой жизни — времени нет.

Наутро осмотрелись: место дикое. Горы обступили в упор, срывистые, перекрытые арчой; верстах в трех-четырех от кишлака, у подножья огромного, отвесной стеной взброшенного кряжа — сосновый бор: редкость для Туркестана; и сосны — мачтовые, высокие, с могучею кроной. Полей запаханных немного, но кишлак явно зажиточный. Народ сытый, не оборванный, как в Маче или на Ягнобе. Халаты, рубахи — московских ситцев, не самотканые: тоже признак довольства. Насчет продовольствия нашего договорились быстро и без хлопот: взялись туземцы поставлять нам шурпу, и барана жареного, и лепешки за круглую цену: по две теньги в день на человека. Словом: как в швейцарском пансионе.

Четыре дня прошли незаметно: макшеватцы убирали хлеб, мы лазали с ними на далекие горные пашни — орудовали серпом, вязали, спускали снопы на дровнях. Зато следующие три показались годом: в работах перерыв; ходить по горам без цели не тянуло, да и устали мы за жатвенные дни. От непривычного напряжения долго ныли мышцы. Поэтому валялись на кошмах без дела.

Под вечер пятницы (седьмой день нашего пребывания в Макшевате) пришел после намаза старшина. Кстати сказать, на удивление нам, строго блюли макшеватцы все предписания закона мусульманского: и пятикратную молитву и уставные омовения. Даже на работах. Обычно же в горах к религиозным обрядам туземцы относятся небрежно: недели целые едешь — не слышишь призыва муллы, в мечеть сходятся только на беседу. Не молятся горцы. А здесь — иное. Спросил об этом старшину.

— Святым живем, — ответил старик, лукаво сощурясь. — Не будем обряда держать — разгневается святой Ходжа-Исхак, загибнет кишлак с голоду.

Мы насторожились.

— Прославь же нам святого Исхака, — начал я должной формулой.

Но старшина, не отвечая, стал всматриваться в тропу, сматывавшуюся с восточного хребта: по ней сколопендрой сползала вереница людей, пеших, с посохами.

— Богомольцы идут. На поклонение святому Исхаку. Придется вам потесниться: прибежище богомольцам — мечеть; нет иного места.

— А где же у вас Исхак?

Старик указал на отвес массива в тупике ущелья над сосновою рощей.

— Что же ты раньше не сказал нам?

— А ты спрашивал? — Он засмеялся одними глазами. — Только дурак говорит, когда его не спрашивают.

Караван богомольцев медленно подтягивался к нам, качая посохи с подвязанными к ним тыквами.

— По обету идут, — вполголоса сказал старшина. — Из Гиссара: одежда свидетельствует.

Поднялись. Действительно, из Гиссара. Числом тридцать два. Стариков мало, больше — молодые и крепкие.

— Ну и путь! Иные — от дальних концов — третью уже неделю в дороге.

— Как же так? Что же, полевых работ у вас нет, что ли, что в страдную пору ушли на богомолье?

— Как не быть работам! Потому и ушли. Невелика заслуга — богу послужить в свободное время. Святому угода — когда в запустение от молитвы приходит дом.

— Воистину, — кивает елейным ставший старшина. — И привел вас Аллах — сколь милостиво: в самую джуму.

— Торопились к этому дню, высокопочтенный, чтобы совершить великий намаз на глазах у святого — прибыточнее будет молитвенный помол.

— Слово — истинно. Сколько баранов потребуется на трапезу вашему благочестию?

Староста богомольцев, с которым шел разговор, замялся:

— Не в посте ли надлежит предстать перед угодником? От дому, сколько ни шли, — держим пост.

— Истинное благочестие. Но ныне, в Макшевате, на святой земле — разрешает блаженный Исхак обет поста. Кончен путь, явлен подвиг искания: время пожать плод. Тяжел последний подъем к святому месту, требует силы телесной от слабого духом. И баран святого Исхака, здешний баран, не подобен баранам придорожных чой-ханэ. Осенен и он частицею горней благодати.

Прибывшие переглянулись.

— А цена благодатному барану?

Старшина строго посмотрел на спросившего.

— Какая может быть цена на освященной земле: не базар здесь — понимать надо. По усердию богомольца — плата: дают четыре, и пять, и десять теньга: по достатку и по усердию.

Пошептались, посчитали по четкам (у каждого за поясом). Заказали двух на сегодня.

— На тридцать два человека — двух? — Старшина, заметно поморщившись, ушел.

Богомольцы стали располагаться на ночлег. Почтительно поглядывают на белые чалмы Гассана и Саллаэддина.

В горах строг обычай чалм. Зеленая — для хаджи, посетившего на паломничестве Мекку; белая — для муллы, для ученого и для знатного, потому что знатность — замена учености. А не ходжам, не ученым, не муллам, незнатным — цветные чалмы. Обычай тверд. У Саллы и Гассана белые чалмы, значит — муллы.