И нас — в третий уже, кажется, раз заставляют рассказывать, что мы видели в чумных кишлаках и как от нас бежали мачинцы. А о приезжих из Петербурга так ничего толком узнать не смогли. Соуд-баба не шел дальше «больших усов», «ругателя» и «шести глаз».

— А кто такой — «старше гарафа»?

— Гарафа… Да такого слова на русском нет, — убеждали мы его.

— Нет! — он упорно стоял на своем. — Есть. Чин такой. Должно быть, такой большой, что ты не знаешь. — И он не без ехидства посмотрел на наши пообтрепавшиеся-таки на походе одеяния.

— Граф? — догадался Жорж.

— Я и говорю: гарафа. Только старше его, не просто.

— Князь, может быть?

— Какой кенезь? — презрительно кривит губы Соуд. — Тьфу — кенезь твой. Не будем, пожалуйста, разговаривать: я говорю, ты не знаешь, очень чин большой…

Предстоящее прибытие чумного отряда сняло нам с плеч анзобскую тяжесть. Мы с Жоржем решили: будем работать с ним, хотя бы в качестве санитаров.

С утра Токфан волновался встречей. Давлят чуть свет уехал ждать русских на границе ягнобского участка. Деревенские мальчуганы установили летучую почту — без малого до самого Фанского ущелья. Женщины, смуглые и белозубые, чернокосые, заранее уже выбирали себе места за выступами сакль, за обвалившимися заборами — высматривать «капитана большие усы» и «шестиглазого». Даже Саллаэддин, непроглядно угрюмый со вчерашнего дня, встрепенулся и стал настаивать, чтобы ему обязательно дали вычистить наши сапоги:

— Старше гарафа будет, капитан будет, килистир будет — а ты нечищеный.

Около десяти утра — сломя голову примчались мальчата от моста: едут. Мы стали на террасе дома Давлята. С нее было видно, как поднимается от моста гуськом длинная вереница всадников и вьюков. Кителя. Фуражки.

Первым подъехал молодой рыжебородый полковник генерального штаба, в лакированных сапогах. (Саллаэддин толкнул меня локтем: «Я что тебе говорил».) Отвалясь в новеньком кавалерийском седле, он кричал рысившему рядом казачьему вахмистру:

— Скажи этим сукиным детям, мать их так и так: если они через полчаса не выставят охрану по всем тропам от Токфана, я прикажу нашпиговать ишачьим навозом их сволочные головы, под паршивую кожу…

Ну, этот уже отрекомендовался: ясно.

Завидя нас, он прервал приказание, вежливо, но сдержанно козырнул и, сойдя с коня, спросил тоном светским, но не без допроса:

— С кем имею удовольствие?

Мы назвались. Полковник улыбнулся, скользнул взглядом по замызганным нашим рейтузам и протянул руку для пожатия.

В этот момент, отдуваясь, въехал во двор грузный мужчина в кавалергардской фуражке, в полковничьих погонах на белоснежном кителе и с такими, распушенными на обе стороны, огромными выхоленными усами, что сомнений никаких не могло быть: перед нами был сам «капитан большие усы». Хмуро и бегло поздоровавшись с нами, он «проследовал» с генштабистом «во внутренние покои». За ним, не задерживаясь, прошли остальные, не обратив на нас ни малейшего внимания, к великому негодованию Гассана и Саллаэддина.

Салла даже всхлипнул от обиды и опять прошипел что-то о сапогах.

«Больших» мы увидели, таким образом, только мельком. Меньшие — офицеры, врачи — оказались любезнее: они искренно выражали удовольствие по поводу встречи с соотечественниками и ввели нас в курс дела без иносказаний Соуд-бабы. Экспедиция снаряжена принцем Александром Петровичем Ольденбургским, действительно прибывшим в Самарканд по именному высочайшему приказу для «борьбы с гибельной чумной заразой». Врачей наслали в Туркестан тьму. Средства у экспедиции — огромные. Сыграл во всем этом известную роль, конечно, и Андижан: в Петербурге решено было показать туземцам отеческое попечение. Так как Ягноб нищенствует, сюда везут из Самарканда одежду, белье, одеяла, всякую утварь для бесплатной раздачи туземцам взамен их имущества, которое придется, очевидно, уничтожить дезинфекцией.

Во главе прибывших на Ягноб — кавалергардский полковник Ревнов из свиты принца; при нем — генштаба полковник Пыжов, казачий генерал Шпицберг; медицинской частью ведает профессор Левин, «шестиглазый»: «старший клистир» — зубоскалят офицеры.

«Старше гарафа» оказался генерал Шпицберг.

— Его, видите ли, имя, — рассказал, смеясь, беседовавший с нами офицер, — «Евграф». Так вот однажды, будучи в веселом состоянии, расхвастался он перед заезжим к нам графом Бергом. «Ты, говорит, граф, а я — Е в- граф, да еще не просто Берг, а Ш п и ц- берг. Я старше!» Ну, мы его с тех пор и зовем «старше графа». Кто-нибудь из офицеров и наболтал, надо думать, в этом смысле вашему Соуд-бабе…

Из «внутренних покоев» вышел демонстративно озабоченно генштабист и поманил нашего собеседника.

— Поручик Николаев, распорядитесь, чтобы через полчаса все население кишлака было сосредоточено на площади у соборной мечети. А вас, господа (полупоклон в нашу сторону), полковник Ревнов просит к себе: возникает некоторое осложнение. Я нахожу точку зрения полковника, так сказать, преувеличенной, но переубедить его мне не удалось. Может быть, вам самим это лучше удастся.

Мы вошли. Кавалергард, отдуваясь по-прежнему, сидел на яхтане перед столом над развернутой картой, барабаня по ней пальцами какой-то марш…

— Надлежит…

В углу сакли профессор сосредоточенно протирал очки. Казачий генерал, раскинувшись на кошме, — роскошные седые бакенбарды к плечам, — пускал дым густыми клубами из трубки.

— Вы прибыли из верховьев Ягнода?

— Ягноба, — поправил я. — Совершенно верно. Мы перевалили из Мачинской волости выше селения Паср-оба. Сюда прибыли через Анзоб приречной тропою.

Полковник растопырил усы.

— Вы студенты?

— Студенты петербургского университета.

— Тем более, — с особою значительностью произнес он, скосив на карту по-рачьи выпяченные глаза; приподняв ее, он вынул стопку каких-то печатных листков.

— В силу данных мне его высочеством по именному его величества повелению полномочий, я, — он перевел дух и внезапно налил кровью тусклые зрачки, — признаю себя вынужденным предать вас военно-полевому суду.

— Что-о?

Если бы он благословил нас по-митрополичьи или встал бы на голову, мы не удивились бы так, как удивились этому ни с чем несообразному финалу.

— Тут явное недоразумение, — сквозь зубы сказал Жорж, подозрительно посматривая на печатную пачку в руках полковника: — Мы к этим прокламациям никакого отношения не имеем и видим их в первый раз.

— Ну, конечно, — торжествующе ухмыльнулся в усы кавалергард. — Если студент — первая мысль о прокламации. Но это, — он потряс в воздухе листками, — не прокламации вам, милостивые государи, а высочайше утвержденная инструкция… Надлежит… Вы евангелие когда-нибудь читали?

Жорж от неожиданности даже глазами заморгал.

— Читали… читал… В свое время…

— Ах, «в свое время»! — иронически скривил губы полковник. — «В период первоначального накопления» — так это по-вашему называется. Так вот: как в евангелии нельзя ни слова, ни знака единого изменить, так и в высочайшей инструкции: священное писание. Исполнению подлежит, не мудрствуя. Куда вы, профессор?

Профессор, уже у двери, замялся:

— Я вернусь сейчас… Надо…

— Ах, пожалуйста! Николаев, проводите профессора, он еще не ознакомлен с расположением. Проводя, можете не дожидаться. Так вот: инструкция говорит ясно: «Каждый прорвавший линию чумного оцепления подлежит смертной казни по приговору военного суда, учреждаемого начальником района, объявленного чумным».

Он торжествующе ткнул полированным ногтем в строку лежавшего перед ним листка.

— Но, позвольте, мы никакой линии не прорывали…

— Заявление по меньшей мере дерзкое. Вы прорвали, — он перевел палец на карту и пожевал губами, подсчитывая, — три кордона. Первый — от селения Паср-оба до перевала Анзоб; второй — от… от… вот этого масляного пятна до крестика на хребте; третий…

— Могу вас заверить, мы ни одного человека по дороге не встретили…